Мир приключений, 1928 № 05 - [24]
Когда лет сорок назад Евтихию Опенкину понадобилась подруга жизни, а в Чертогонске не нашлось не использованной на «Е» невесты, заботливый папаша раздобыл в другой губернии некую девицу, привез в дом и сказал:
— Возлюби жену свою Епихарию, сын мой. Живите, плодитесь и множитесь во славу рода Опенкиных.
Подобное удовольствие, несомненно, подкарауливало и Елисея, не заяви он однажды отцу, что намерен отправиться в Москву для продолжения образования.
— Куда-а? — протянул отец.
— В Москву, — повторил сын.
Евтихий Опенкин пожевал обкусанную бородку, что у него служило признаком вдумчивого размышления.
— Сколько верстов? — много спустя спросил старший Опенкин.
— Докуда? — не понял младший.
— Дотуда, докуда ты собрамши?
— Порядочно. Несколько тысченок, я думаю.
Папаша почмокал губами и задал новый вопрос:
— А дойдешь?..
— Почему — дойдешь? Машина довезет.
— Машина? А машина рази про тебя выдумана?
— Машина для всех.
— Так…
Старший долго жевал бороду. Видимо, он был сильно заинтересован, так как через приличный отрезок времени снова заговорил:
— Так… Только, машина, слыхать, дарма не возит.
— Зачем дарма? Надеюсь, папаша, вы раскошелитесь на билет…
— Надеешься? Ну, надейся… А я тем сроком невестушку тебе пошукаю. Тут, в посаде, сказывали, округляется одна, — Епистимой звать. Девка близко шешнадцати, а у нас полы с революции не мыты…
— Я жениться не собираюсь. У меня стремление открылось, учиться буду. Ныне без науки нельзя жить.
— А без денег и подавно.
— Мне только бы на билет, рублей тридцать. А там как-нибудь вывернусь.
Панаша усмехнулся.
— Ты видел когда, чтоб я деньги из рук выпущал?
— Не доводилось, — подумав, признался Елисей.
— И не увидишь до веку.
— Как есть я ваш единственный наследник… — начал сын, со слабой надеждой размягчить кремень.
— Наследником будешь, когда меня сволокут на мазарки[3]. А до того — чтобы я боле гдупостьев не слыхал!..
На этом разговор кончился. Елисей был несколько огорчен, но не обескуражен. Он стал искать новых путей достижения радужной точки, именуемой Москвой. Про богатство старика Опенкина в Чертогонске ходили легенды. Что послужило к их созданию — трудно сказать, вернее всего — исключительная скупость старика. Никто не мог похвастаться, что видел, как Евтихий Опенкин платил деньги, а получения у него бывали солидные, особенно в те времена, когда старик вел торговлю кожами и шерстью.
Когда началась революция, многие местные купцы и мещане, державшие деньги в банке, похерили их в своей памяти — кто с молитвой, кто с проклятьем. Двое из них, которые не могли перебороть своей натуры, в различное время, но одинаковым способом пришли к логическому концу: — повисли на своих поясах в уборной уисполкома, куда они до окончательного отказа сапог таскались хлопотать о возврате капиталов.
Евтихий Опенкин только посмеивался и приговаривал:
— Пущай, пущай! Шерстки меня лишили, кожи — тоже, а мясцо на мне осталось, — крепко к костям приросло…
Всякие торговые операции, разумеется, пришлось ликвидировать. Но старик, как будто, не унывал. Он с утра до ночи сидел на сваленных бревнах около дома и ловил прохожих за полы:
— Что слышно, кум?
— Все то же…
— Сидят?
— Сидят.
— И долго еще просидят?
— Неведомо. Старец один сказывал, будто до антихристова пришествия…
— А скоро оно, это пришествие?
— Неведомо…
— Надо быть — скоро. Знаки есть… Знамения… Ну, ну…
А годы и события, как что-то нездешнее, чужое и враждебное, пробегали мимо сваленных бревен, не больно, но назойливо задевая своим дуновением. Бревна трухлявели, трухлявел и сам Евтихий. В обветшалом домишке, выгибаясь коромыслом, бродила глухая стряпуха — родственница, да шаркал распухшими ногами старый работник Кузьма, кряжистый и нескладный, как и все окружающее. Землица вокруг добрела от перегноя. Бурно росли по задворкам лопух и крапива.
Рос, как на дрожжах, будущий продолжатель рода Опенкиных, единственный сынок Елеся. Махрово расцветали странности старика, потерявшегося во времени. Как и у всех мещан городишка, у него было одно занятие: решительно ничего не делать. За выгоном был клочек земли. Кузьма ковырял его сохой, сеял и молотил. Стряпуха копалась на огороде, выращивала хрен да редьку. Елисей учился, а старик слонялся по двору, ворчал и ловил прохожих:
— Что слышно, кум?
— Все то же.
— Сидят?
— Сидят.
— И долго еще просидят?
— Неведомо…
Озороватая молодежь сильно изводила старика. Стоило ему чуточку вздремнуть на бревнах, как над ухом раздавались насмешливые голоса:
— Опенкин, кубышку проспишь!
— Проваливай, проваливай, — отмахивался Евтихий.
— Сына с голода моришь… Копишь, копишь, да чорта и купишь!..
— Проваливай ее то стрелю!..
Угроза вызывала новые насмешки:
— У него тыщи в голенище!..
— А сам картошкой руку занозил…
Шумная уличная детвора — еще назойливее. Эта устраивает около Опенкинского дома целые концерты со сковородками и бубенчиками:
Старик гонялся за ребятишками с дубиной и пророчил скорое восстановление арестантских рот. Наругавшись досыта, шел к себе, наглухо запирался и занимался какими-то своими, ему одному ведомыми делами. Если мимо проходил один из двух тысяч кумовьев Евтихия и не видел старика на бревнах, он с равной пропорцией зависти и уважения думал про себя:
