Мир приключений, 1927 № 07 - [15]
Долго совещался дон Мигуэль со своей женой у выхода из подземелья, пока управляющий не нашел разрешения вопроса: носилки, на которых понесут статую точно так, как носят во время процессий святую деву. Он распорядится, чтобы сегодня же вечером сделали из стволов хлебного дерева эти носилки! Он мог одно временно попросить и священника выйти с крестом со святой водой. Лучше всего было бы устроить торжественную процессию с девой Марией и всем ритуалом больших праздников.
Он сделал последнее предложение очень серьезно, под влиянием того страха, который в моей стране так часто испытывают перед изображениями божества. Еще со времен конквистадоров проповедуют миссионеры, что эти статуи сверженных богов являются орудиями дьявола.
Даже сами индейцы приняли этот план с мрачной радостью. Их примитивный мозг уже целые столетия смешивал Мадонну с Матерью Луной и никто не мог бы сказать, которое из этих изображений женщин возьмет перевес в их боязливой детской вере. Кроме того, процессия означала для них три дня бездельничанья, танцев и восхитительного опьянения празднеств.
На следующее утро принесли на верх носилки и одновременно вынесли из церкви к подножью горы деву Марию. Чтобы обратить в бегство силы ада, все тело серебряной статуи было облиго святой водой, и так как статуя была раздета, то богобоязненная индианка сшила ей из старого понхо[3]) красную юбочку. Но три дня превратились в пять, и никогда даже при самых знаменитых похоронах не танцована и не пила так много вся долина. Индейцы, казалось, не думали больше про священное изображение своей лунной богини. И все же, — они это знали, — она была покровительницей долины и всей перуанской земли, стирала страшные пятна злой болезни, заставляла пышную шерсть расти на спинах лам, стояла у ложа родильниц и усмиряла ледяной, бурный ветер, когда он хотел потушить звезды своими гигантскими совиными крыльями.
Не истекло и недели, как пришлось принести в больницу при поместье десять индейцев, носильщиков серебряной статуи. Странная болезнь!
Плащ туземцев. Они проводили часы за часами в меланхолических мечтаниях, неподвижные, улыбающиеся, точно принявшие камико, волшебный напиток. Для их хозяина не было сомнений в том, что болезнь его индейцев притворна и что лучше всего ее изгнать в массе. Но все же он из осторожности предписывал им дозы хинина, которых было бы достаточно, чтобы победить любую лихорадку. Но индейцы продолжали, несмотря на это, дрожать всем телом и скоро позвали священника, так как, невидимому, приближался конец.
Вечером пришла закутанная в сиреневый понхо древняя старуха-индианка, когда-то служившая у умершей матери дона Мигуэля, и попросила, чтобы ее допустили поговорить с сенорой Инес.
— Гуай! Маленькая, белая голубка! Ты приказывать, они уносить. Тогда все здорово, — всхлипывала она на ломаном испанском языке.
Она уставилась неподвижным взглядом на молодую госпожу, потом опустилась на колени, чтобы поцеловать рубец ее платья.
— Убирайся вон, надоедливое существо! — раздался в это время рассерженный голос дона Мигуэля, услыхавшего ее причитания. — Инес, я, ведь, очень просил тебя держаться подальше и не принимать этих людей.
Несколько секунд спустя, он слегка побледнел и спросил, удивленно раскрыв глаза:
— Кто — же порвал тебе платье? Нет сомнения, что это какое — нибудь колдовство старухи.
Около полуночи, когда самый мирный месяц стоял над старой крепостью, тишину ночи прорезал нечеловеческий крик. В то же время раздался голос, в котором звучал ужас:
— Сейчас же привести доктора! Галлопом!
Мигуэль Сантиван нашел жену, лежащей в кровати без чувств. Она была усыплена каким-то сильным наркотическим средством и лежала в свете полной луны, свободно лившемся в широко раскрытые окна. В руках она держала два чудесных смарагда. Когда ее, наконец, удалось привести в чувство, оказалось, что она слепа.
Стала ли она жертвой недоброй, вредоносной ночной росы?
Странно только, что в ту же ночь исчезла серебряная статуя! Втихомолку шептали, что индейцы, издеваясь над жадностью белолицых, оставили им оба великолепных смарагда их лунной богини, — ей же, скрытой в новой пещере в Андах, вставили два живых глаза.
Его нежно любимая жена умерла так внезапно, что Гонзало Авендано был мучительно потрясен и удивленно поднял голову, когда его индейцы начали свое жалобное пение. Разве они не помешают сну молодой госпожи? Грустно, почтительно указал старик с трясущейся головой, — считавшийся со времени деда дона Гонзалоса колдуном гациенды, — на ламу, которую нахлестывали кнутом. Индейцы били животное, чтобы оно унесло на покрытые снегом высоты Андов, привязанные к спине сиреневым шнуром платья покойной. Только так освободится она от грехов, только так избегнут оставшиеся в живых злой болезни глаз.
Точно просыпаясь от сна, рассерженно приказал дон Гонзало вернуть людей с животным. Было слишком поздно. Красивая дама уже карабкалась по крутой горной тропе. Тогда сеньор Авендано прогнал хлыстом своих слуг и остался один с покойницей, лицо которой принимало все большую восковую прозрачность.
