Стивен Батлер Ликок
Переводчик Григорий Сергеевич Зацаринный
Ничто так действенно не уводит от жизненных невзгод, как игра в шахматы. (Фрэнсис Бекон с яичницей)
— Пешка на e4, — сказал я, садясь за шахматный стол.
— Пешка на e4? — переспросил Летерби, располагаясь поудобнее за старым дубовым столом с видом опытного игрока, облокотившись на его широкие края. — Пешка на e4, — повторил он. — Ага, попробуем!
Первый и древнейший ход в шахматах. Только Летерби произнёс это так, словно он нов, как вчерашний день. Таковы шахматисты...
— Пешка на e4, — повторил он. — Не возражаете, если я немного над этим подумаю?
— Нет-нет, — сказал я, — нисколько. Играйте настолько медленно, насколько вам угодно. Я хотел бы хорошенько осмотреться в этой удивительной комнате.
Так я впервые оказался в Длинной Комнате Шахматного Клуба — и сел, погружённый в очарование и тишину длинной обитой панелью комнаты — её мягкий свет, синий табачный дым, поднимавшийся к потолку, огонь в открытом камине и промежутки между столами, игроки со склонёнными головами, не замечающие нашего появления и присутствия... вся тишина ушла отсюда, лишь послышалось лёгкое бормотанье, потом всё снова затихло.
— Пешка на e4, — повторил Летерби, — позвольте подумать!
Как уже было сказано, это было первое моё посещение Шахматного Клуба, и я, конечно же, не имел представления о его местонахождении, за исключением того, что он находился где-то в центре города, прямо в его сердце, среди больших зданий. Летерби я тоже почти не знал, хотя всегда понимал, что он шахматист. Такова уж была его внешность. У него было вытянутое, спокойное лицо, неподвижные глаза, грубый, комнатный вид, всюду обличавший настоящего шахматиста.
Вполне естественно, что, когда Летерби услышал, что я играю в шахматы, он пригласил меня заглянуть как-нибудь вечером в Шахматный Клуб.
— Я не знал, что вы играете, — сказал он. — Вы не похожи на шахматиста — прошу прощения, не хотел быть грубым.
Итак, мы сидели за столом. Как я понял, Шахматный Клуб находился прямо в центре города, рядом с Новым Коммерческим Отелем; надо сказать, мы встретились после согласия, данного в ротонде отеля... странный контраст — свет, шум, гам в ротонде, очереди людей, крики коридорных — и это безвестное убежище тишины и покоя над ней, совсем рядом.
У меня плохое чувство места и направления, поэтому я не могу сказать, как попасть в Клуб: проехать несколько этажей в лифте и идти далее по коридору (думаю, здесь следует выход из здания), затем подняться по странно убегающим ступенькам, по ещё одной маленькой лестнице, и, проделав всё это, внезапно пройти в комнату через маленькую дверь, какой-то проём в нижнем углу — вот вы и оказались в Длинной Комнате.
— Пешка на e5, — сказал Летерби, наконец решившись и двигая фигуру вперёд... — Я с минуту подумывал начать игру со стороны ферзя, но решил отказаться от этой идеи.
Все шахматисты подумывают начать игру со стороны ферзя, но никогда так не делают. Жизнь быстро кончается.
— Конь на f3, — сказал я.
— Конь на f3, ага! — воскликнул Летерби, — ого! — и погрузился в размышления... Это был ещё один старейший шахматный ход; его придумали три тысячи лет назад в Персеполисе. Но для истинного шахматиста он всё ещё обладал крыльями утра.
Я опять осмотрелся, очарованный комнатой.
— Эта комната великолепна, Летерби, — сказал я.
— Она прекрасна, — ответил он, глядя на доску, — да-да... Это действительно часть старого Дома Рослина, который разрушили ради создания Нового Коммерческого. Он создан объединением коридора и ряда спален в одну комнату. Вот откуда старая обшивка панелью и старомодные камины.
Я, конечно, уже заметил их — старомодные камины, встроенные прямо в стену, разбухающие и пылающие угольки за решёткой, чёрный мрамор по бокам и чёрный мрамор на облицовке сверху... Всего их было три, один в стороне, недалеко от нас, один внизу комнаты и один в конце... Но ни один из них не издавал шума или потрескивания — лишь стойкое тепло наполняло помещение. Возле старомодного камина стояли длинные щипцы и такая же старомодная кочерга с большой квадратной головкой.
— Пешка на d6, — сказал Летерби.
Во всей комнате не было ни следа предмета, которому было бы меньше пятидесяти лет, память о полувеке... Даже двустворчатые двери, обитые русской кожей, на главном входе справа, в самом дальнем конце, распахивались беззвучно на своих петлях всякий раз, когда бесшумный член клуба входил, а остальные шёпотом его приветствовали.
— Ваш ход, — сказал Летерби. — Слон на b5? Хорошо... — Самым привлекательным было, наверное, маленькое обнесённое оградой место рядом с камином, всё из старого дуба. Что-то среднее между буфетом и исповедальней, с кофе над низкими синими огоньками и чистыми стаканами на полках, с лимонами в мешке... Вокруг него двигался официант в смокинге, тишайший, скромнейший официант, какого я когда-либо видел: кофе на этот столик, сигары на тот... тихая работа с лимонами за оградой. Казалось, официант знал, чего хотят посетители, не спрашивая... Должно быть так, потому что теперь он подошёл к нашему столу и поставил высокие стаканы мадеры — такой старой, такой коричневой, такой ароматной, что казалось, будто она поднимается вместе с дымкой облаков, сказочным видением над солнечными виноградниками возле Фуншала... Таковы были фантазии, порождённые моим сознанием в этом зачарованном месте... И официант тоже виделся мне окутанным романтикой тайны; ни у кого не было столь тихого лица с отпечатком трагедии...
