Мир приключений, 1918 № 01 - [29]

Я весь горѣлъ отъ какого-то страннаго, необъяснимаго волненія. Я смотрѣлъ на нее и не могъ себя увѣрить въ томъ, что она мертва. Но въ слѣдующій моментъ я пришелъ въ себя, почувствовавъ желѣзныя тиски его пальцевъ, снова впивавшіеся въ мою руку; я сдѣлалъ нѣсколько торопливыхъ порывистыхъ движеній, развернулъ свою штуку парусины, надѣлъ наперстокъ и сталъ вдѣвать нитку въ иглу. Но когда я собирался прикоснуться къ ней, командиръ грубо отстранилъ меня, и самъ наклонился надъ ней. Мнѣ показалось, что я уловилъ слабое движеніе ея длинныхъ шелковистыхъ рѣсницъ; но, нѣтъ, — онѣ шелохнулись отъ его дыханія. Онъ тяжело дышалъ, и потъ крупными каплями выступалъ у него на лбу. Онъ долго держалъ фонарь передъ самымъ ея лицомъ, и свѣтъ его падалъ такъ рѣзко, что была минута, когда мнѣ показалось, будто оно вдругъ еще больше поблѣднѣло, и стало еще болѣе мертвенно спокойнымъ. Его черты оставались попреж-нему окаменѣлыми, какъ й всегда. Въ нихъ не было видно ни его страшной душевной муки, ни сожалѣнія, ни угрызеній совѣсти?

Наконецъ, онъ приподнялъ ее, бережно, почти любовно, а я обернулъ ее парусиной.

Не могу сказать, сколько времени прошло пока мы положили обратно на кровать этотъ сѣрый парусиновый тюкъ, а также не могу припомнить какого рода мысли проносились у меня въ головѣ въ то время, какъ я сшивалъ парусину. Я едва сознавалъ, что дѣлаю, и механически прогонялъ иглу сквозь парусину. Когда я кончилъ, командиръ коротко приказалъ:

— Ну, а теперь иди въ свою мастерскую и ложись спать. — Онъ не просилъ и не приказывалъ мнѣ молчать и не грозилъ мнѣ ничѣмъ.

Едва передвигая ноги, я поднялся по лѣстницѣ каютъ-кампаніи на палубу. Здѣсь ничего не измѣнилось. Все попрежнему мертвенно тихо и неподвижно; паруса также висѣли безсильно вдоль рей и мачтъ. Кругомъ стояла та же удушливая жара безвѣтренной тропической ночи, словно надъ міромъ тянулось гнетущее, мертвое междувременье, продлившееся до безконечности. Это мертвый штиль породилъ и вызвалъ всю эту страшную драму. Это чувствовалось всѣми; смерть какъ будто носилась въ воздухѣ и подстерегала свои жертвы. Въ бурную погоду ничего подобнаго никогда бы не могло случиться.

На другой день, ровно въ полдень, мы опустили ее въ море, и она осталась позади, настолько позади, насколько теченіе могло отнести наше судно въ это ужасное затишье. Командиръ взялъ у эконома библію, и, стоя надъ ней, читалъ стихъ за стихомъ голосомъ ровнымъ, какъ корабельный киль, сильнымъ, увѣреннымъ и спокойнымъ. Онъ былъ поистинѣ хозяиномъ на всемъ этомъ обширномъ горизонтѣ; здѣсь онъ былъ и обвинитель, и судья и вершитель своего приговора. Онъ стоялъ на глазахъ у всѣхъ, и читалъ стихъ за стихомъ изъ священнаго писанія благоговѣйно и проникновенно. И хотя не было на суднѣ ни одного человѣка, который не зналъ бы, что онъ убилъ ее, не зналъ этого такъ же вѣрно, какъ зналъ я, — всѣ мы стояли чинно вокругъ безъ шапокъ и слушали его съ такимъ же благоговѣніемъ, какъ слушали бы всякую другую церковную службу. Когда ему встрѣчались мѣста, говорившія о томъ, что мертвые не возвращаются или, что Господь воздастъ каждому по дѣламъ его, или, вообще, упоминавшія о томъ, что могло относиться и къ его поступку, голосъ его ни разу не дрогнулъ, и онъ ни разу не замялся и ничѣмъ не проявилъ волненія или смущенія. И это не было лицемѣріемъ; ему не было надобности скрывать что-нибудь: все было ясно для всѣхъ, — онъ это зналъ. А теперь онъ исполнялъ тотъ послѣдній долгъ, который исполняютъ всѣ люди, молясь о душѣ усопшаго, — моряки съ особеннымъ усердіемъ. Онъ напутствовалъ ее, какъ напутствовалъ бы каждаго изъ насъ, умершаго въ морѣ. Глаза его были устремлены на сѣрый тюкъ, зашитый въ парусину, неподвижно лежавшій на желтой доскѣ, но руки человѣка, державшаго конецъ этой доски, дрожали, словно отъ непомѣрнаго напряженія, словно на ней лежалъ громадный грузъ, подъ тяжестью котораго слабѣли его члены — и самъ онъ отворачивалъ свое лицо отъ этого сѣраго тюка, будто смотрѣть на него у него не хватало духа.

А человѣкъ, которому досталось держать эту доску, былъ Рослый Антонъ. И пока командиръ читалъ, звучно и нараспѣвъ, какъ настоящій священнослужитель всѣ, какъ будто затихли и замерли; слышалось только тяжелое дыханіе, видѣлись смущенные и безмолвно сочувственные лица людей, дивившихся этой нечеловѣческой силѣ въ одинокой борьбѣ гордой души со всѣмъ окружающимъ и со всѣмъ, что бушевало въ ней самой. Командиръ читалъ мѣрно, не останавливаясь, но каждый разъ, когда онъ дочитывалъ стихъ, онъ поднималъ глаза на Рослаго Антона, какъ бы желая этимъ подчеркнуть, что онъ читаетъ, главнымъ образомъ, для его вразумленія.

Подъ конецъ чтенія Антонъ смѣнился съ кѣмъ-то и, передавъ конецъ доски другому, отошелъ въ сторону. Онъ стоялъ у бизань-мачты, прислонившись къ ней довольно небрежно, и, какъ видно, мало думалъ о молитвѣ. Онъ, повидимому, безцѣльно игралъ канатомъ, и все же мнѣ приходило на мысль, что онъ это дѣлалъ не спроста. Мнѣ казалось удивительнымъ, чтобы этотъ человѣкъ такъ разомъ выдохся, и, запустивъ свой ножъ въ командира безуспѣшно, вдругъ покорился и смирился передъ этимъ сильнымъ и жестокимъ человѣкомъ.