Мир открывается настежь - [2]
— Буду собираться.
Глаза Тони совсем потемнели, глубоко затаились в них слезы, однако ничем больше состояния своего она не выдала…
Что ж, и ее теперь я обману: признаюсь, что струсил, попятился?
Я накурился до тошноты, бросил папиросу, оделся и толкнул дверь. Небо загромоздили тучи, но дождя не было. Позванивали в темноте сухие листья, пахло острым духом соленых огурцов, подмороженной капустой и еще каким-то трудно определимым запахом осени. Дышалось легче, в голове прояснело; я сел на скамеечку, прислонившись спиной к стене, сцепив пальцы.
Надо обдумать все по порядку. Экономический совет республики, рассмотрев баланс Оргумпрома, решил закрыть шпагатную фабрику как убыточную. Не просто было орловскому губисполкому попросить отсрочки на три месяца, нелегко уверить правительство, что будут приняты все меры, чтобы добиться рентабельности фабрики. Губисполком решил, что первая такая мера — назначить директором этой фабрики меня. При этом мне обещали всяческую помощь, любую поддержку. И все же я не мог согласиться, хотя бы не взглянув на то, что мне предлагают.
Три корпуса фабрики. Справа — складской: для сырья, готовой продукции и вспомогательных материалов. Тот, что слева, построен для веревочного производства, но совершенно пустой. Средний корпус — производственный. Он разделен брандмауэрными стенками на три отсека: чесальный, затем ленточных машин, прядильных и крутильных ватеров, шлихтовальных и мотальных операций, а дальше — два дизеля «полляр» и «фельзер» по двести лошадиных сил, которые по старинке крутят динамомашину, трансмиссии, станки. А люди, как они могут вообще-то выживать в этой душегубке! Говорят: шпагатчицы не признают никакого начальства, многие болтаются без дела. Да стоит ли удивляться? А между тем, и они, вероятно, не хуже нас понимают, что беда фабрики — это их беда. Неужели общими силами нельзя вытянуть ее из провала?
Я вернулся в комнату, на ощупь разделся, прилег на остывшую постель, высоко поставив подушку. И, как всякому человеку перед каким-нибудь решающим порубежьем, захотелось оглянуться, проверить себя, подробно оценить науку, которую преподала жизнь за минувшие годы.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я с детских лет проходил эту науку, где каждое лыко попадает в строку. Ничего не оказалось такого, что бы кануло бесследно. Может быть, потому, что самым главным для меня всегда было — работать, работать, а если не получается, учиться этому, как бы туго ни приходилось.
Совсем недалеко отсюда Калужская губерния, село Троицкое и в нем моя деревня Погуляи, где родился я тридцать два года назад, 11 февраля 1894 года. Сколько воды утекло с тех пор: хватило бы иному на длинную жизнь. Но как видится все, как видится!.. Большой тихий пруд, отраженная в нем белая Троицкая церковь с длинным шпилем. Приземистый рубленый дом, в котором размещалась приходская школа и ночевал одноногий безголосый сторож. Надгробья и холмики кладбища, отгороженного от жизни железной решеткой, резные дубовые листья, хвойные шатры, свечки берез над ними. А дальше фруктовый сад, неоглядный парк со столетними черными липами и обширные хоромы помещика Лаврова, владельца всех угодий.
С первых шажков по земле мы уже знали, куда можно ступать, а куда воспрещается. Но деревня из конца в конец уж тесна, и светлая певучая речка Шуица под ее боком не преграда. Заливные луга поймы, одуряющие запахами трав и цветов, лесные таинственные сумерки и внезапные дикие заросли малинников — разве от этого отлучишь, разве удержишь! Босые ноги в насечке цыпок, облупится нос до крови, живот подхватит от голода, но только бы не загоняли домой, только бы не слышать: «Митька, принеси… Митька, подай!»
Семья у нас была большая. Отец и три его брата, все с женами и детишками, жили под одной крышей крепким трудовым хозяйством. Отец был в семье за старшего и на все руки мастером: и портной, и столяр, и плотник, и печник, первый косарь и не последний пахарь. Сам без дела не слонялся и другим не потакал. Односельчане всегда говорили о нем уважительно, с поднятым пальцем, при нужде звали на помощь, просили совета. Грамоты он не знал, до всего доходил своим мужицким умом.
Однажды селяне на сходе настойчиво выбрали его старостой. Пришлось отцу скрепя сердце согласиться. Среди прочих обязанностей надо было вести учет скота, подушных наделов земли, подсчитывать, сколько дней должен кормить каждый домохозяин общественного пастуха. Расспорятся крестьяне, готовы бороды друг дружке выдрать, — идут к отцу:
— Рассуди, Яков Васильевич! Вот я говорю: завтра пастух переходит к нему; а этот, значит, на дыбы!
Отец снимал с гвоздика свою знаменитую бирку с записями, принимался считать: у тебя коров столько-то, овец столько-то, стало быть, и пастуха держать тебе столько-то дней.
Ошибки никогда не выходило, хотя записи были не совсем обычные. Бирку выстругивал отец из молоденькой прямой березы на четыре грани и гнал по граням зарубки, крестики и точки, значение которых понимал только сам. И хотя письмена эти ничуть его не подводили, он все-таки нередко сокрушался, что не смог выучиться грамоте.
Поэтому понятно, почему я, когда пришла пора, без особого труда был определен в нашу церковноприходскую школу.
