Мир не в фокусе - [43]

По ассоциации с водой и танцами мне вспомнилась моя утонувшая наяда, и я украдкой посмотрел на ноги Тео в черных лодочках, что выглядело по-особому элегантно среди множества уродливых вездеходов и разной прочей высокой обувки, сабо на ремешках, танкеток и даже — определенно, это был спартанец — шлепанцев. Когда она грациозно и легко перепорхнула через лужицу, я осмелился спросить у нее, не занималась ли она когда-нибудь танцами и, уж заодно, не любит ли плавать. Я увидел, как лукавый глаз сверкнул из-под капюшона, и, не дожидаясь ответа, в полном отчаянии оттого, что снова сел в лужу, — разве отец не научил бы меня искусству молчать или, по крайней мере, заговаривать впопад, всегда имея про запас умное, забавное, душевное, меткое словцо, вот сколь многого лишился я с его преждевременным исчезновением, — торопливо добавил: спрашиваю, мол, из-за припустившего дождя, что, если не знать подтекста, служило слабым объяснением. К тому же я совсем извелся, не зная, что лучше вымокнуть до нитки или уж совсем выставить себя дурачком, решился все же на последнее, достал из кармана дождевика каскетку цвета хаки, которую потихоньку купил в магазине американских товаров, и, отстав на несколько шагов, чтобы не привлекать внимания моей красавицы, натянул ее поудобней со всеми мерами предосторожности (ни одна противопехотная мина не взорвалась), убедившись в смотровом зеркале машины, припаркованной на тротуаре, что козырек заломлен правильно. Затем, прибавив шагу, догнал свою сизую капуцинку.

Она же остановилась, поджидала меня, наблюдая за моими маневрами из-под капюшона. Нет, видимо, никакие усилия бежать от самого себя не могут быть успешными. Тео, которая вдруг так и прыснула со смеху, приводит вас в полную растерянность, и вы, уже не зная, как себя вести, сокрушенно и смиренно улыбаетесь, поскольку за этот смех вы готовы перетерпеть любые обиды и раны, нанесенные вашему честолюбию, а причина всему проста: в сердцевине вашего одиночества, посреди мерного шума прибоя, вечер за вечером вы, преисполненный печали и надежды, вынашивали нежный образ, так похожий на нее. Тут-то и приходиться ей объяснять, словно режиссируя свою собственную смерть, немного путаясь в медико-научных аргументах, вычитанных в иллюстрированном журнале и более-менее испытанных на практике: известно, что тепло уходит из организма, главным образом, через голову, и, следовательно, если вы не хотите простудить ноги, что хуже всего, лучше ходить с покрытой головой, иначе это все равно что отапливать дом без крыши или спать под звездным небом — отсюда уже можно выбираться в необозримые просторы: Плутон слишком далекая планета для чересчур коротких солнечных лучей, ледяные шапки Марса, межгалактический холод. Но тут, разом положив конец всем этим бесконечным разглагольствованиям о сверхновых звездах, белых карликах и красных гигантах, красавица решила, что настала пора проститься с манифестацией.

«А Жиф?» — попробовал я возразить. — «Ты о ком?» — «То есть Жорж-Ив, — выпалил я скороговоркой, — Жиф, так его звали раньше, в пансионе». — «А, он еще долго не кончит, до завтрашнего утра ему надо поспеть на полдюжины собраний, чтобы обсудить сто тысяч захватывающих проблем о судьбах человечества, в том числе, кто первым достоин высадиться на Луну — Монг или Аустен». Но, если бы я согласился переменить тему разговора — так вот оно что, значит, она вовсе не в восторге от Жифа, — она была бы не прочь устроиться где-нибудь в тепле и выпить что-нибудь подкрепляющее. И тут вместо того, чтобы оглянуться, посмотреть вокруг себя: может, это предложение адресовано кому-нибудь другому (все-таки я не до такой степени дурак и очень хорошо понял, как бы странно это ни выглядело, что дело касалось меня), — я взял инициативу на себя, и, когда на углу улицы демонстрация повернула, продолжал идти прямо по направлению к маленькому кафе с запотевшими стеклами, и красавица шла рядом со мной. Такая выходка, такая манера уходить украдкой, бросать свое место, как вы и представляете себе, немыслима — да ни за что на свете.

Едва сев, Тео откинула капюшон, и это было маленьким чудом: ее лицо вдруг очутилось так близко, всего лишь через стол, то есть приблизительно в пятидесяти сантиметрах от меня, и я мог хорошенько рассмотреть его. Лоб у нее был выпуклый, обрамленный темными, почти черными волосами, небрежно перехваченными на затылке красной лентой. Черные глаза поблескивали, но блеск этот шел из глубины, и вы не ошиблись бы, прочитав во взгляде, обращенном к вам, излишнее напряжение.

Это напряжение объяснялось тем, что она постоянно щурилась, даже когда улыбалась, из-за чего улыбка ее выглядела печальной, хотя, в общем-то, как она позже призналась, щуриться ей отчасти приходилось из-за легкой близорукости, которую она пыталась таким образом преодолеть, но в конечном счете заработав себе страшные головные боли, была вынуждена носить на занятиях очки (тогда я и объяснил ей, что дело можно разрешить гораздо проще — не напрягать зрение). Брови она вопреки моде не выщипывала, кончик носа слегка закруглялся, крохотную, как темная пылинка на скуле, родинку хотелось сковырнуть, верхняя губка выглядела капризно, и все завершалось правильным овалом подбородка, — однако официант с подносом на уровне плеч уже стоял рядом и ждал заказа, особенно от Тео, и, по правде говоря, строил ей глазки, осчастливив меня лишь высокомерно-беглым взглядом — надо же, какой промах в подборе статиста, — а Тео задумалась, расстегивая куртку (продолговатые пуговицы из светлого дерева раньше служили свистками, но я и не собирался попросить ее дать мне посвистеть), под курткой оказался пуловер из черного мохера с вырезом, открывавшим длинную тонкую шею. Черный цвет, обычно скрадывающий формы, делал Тео похожей на мою утопленницу, и я все никак не мог отвести от нее глаз.