Мир на Востоке - [8]

«И вот с такими вы заодно? — бросил дядя дрожащим от гнева голосом. Лицо его было искажено гримасой отвращения. — Это же просто бандит».

Однако командир синерубашечников был настроен решительно.

«Уберите его, — коротко скомандовал он, кивком указав на Зенвица, и снова обернулся к дяде. — Мы пришли сюда, чтобы напомнить вам: времена изменились и власть теперь у нас». Он протянул руку, кто-то из его команды сунул ему рупор. Теперь голос его громом разносился по всей округе. Он говорил о секте, о том, что отец и сын Килианы обманули людей, одурманили их религиозными сказками, как опиумом, а сами тем временем стали владельцами нескольких фабрик. «Теперь со всем этим будет покончено, рано или поздно ваши владения экспроприируют. Но до тех пор, до Страшного над вами суда, мы требуем: равной платы за равный труд! Вы должны платить женщинам и девушкам те же деньги, что мужчинам, разрешить профсоюзы и объявить во всеуслышание, что никакой вы не пророк и не чудотворец, иначе мы вас, господин апостол, упрячем за решетку, как кровососа и гнусного капиталиста!»

В ответ ему бешено зааплодировали. Парни и девушки кричали, топали, потом запели: «Навстречу заре…» Взревел мотор, Зенвица кое-как втащили в кузов, и процессия двинулась к дому владельца другой фабрики, где делали ящики для пива. Через некоторое время и оттуда послышался многократно усиленный рупором крик.

Ульрика во время этой сцены стояла у изгороди, не решаясь протиснуться сквозь толпу синерубашечников. Все вместе они представлялись ей каким-то диким рычащим животным, жаждущим мести за нанесенные ему обиды. Когда она слушала их угрозы, ее вдруг обожгла мысль: а разве на месте того черноволосого из Висмута не мог бы оказаться Ахим? Она вспомнила, с каким страшным гневом говорил он обо всех буржуях, фабрикантах. Однажды она порвала его анкету, но ведь он все равно в партию вступил… Нет, Ахим вел бы себя иначе. Спокойнее, разумнее, не орал бы в рупор, как ярмарочный зазывала.

Отец задернул гардины. Едва Ульрика вошла в дом, на нее со всех сторон посыпались упреки. Как она могла пойти на евангелическую службу и почему оказалась рядом с этими коммунистами? Ведь и те и другие — служители антихриста!

В тот момент она почувствовала себя одинокой, как никогда.

— Ну не волнуйся ты так, ведь все уже позади, — утешал ее Ахим. — Теперь у тебя есть я… Правда, мы с тобой тоже живем как отшельники: у нас нет друзей, даже знакомых почти нет. Мы замкнулись в нашем тесном мирке, как будто, кроме нас, ничего больше не существует. Пора бы это изменить, Ульрика.

— Нет. Я и так счастлива. Ведь у нас наконец-то есть свой собственный дом.

Две крохотные комнатки под крышей она превратила в уютное жилье. По ее указанию в одном месте он обшил стены деревом, в другом оштукатурил и побелил, в третьем наклеил обои. Ульрика сшила занавески. Вот тут мы будем заниматься, здесь готовить еду и есть, там любить друг друга. Каждое утро, стоя у раскрытого окна с видом на собор, она делала гимнастику.

— А что было дальше? — спрашивал Ахим.

Судя по тому, как те, из Висмута, вели себя, думал Ахим, они в лучшем случае были последователями Бакунина или Макса Тельца, анархистами. Их налет на деревню, разумеется, не имел ничего общего с политикой партии.

Ахим не ошибался. Как позже узнали в деревне, Зенвица и того черноволосого командира уже давно связывала дружба. Они познакомились в какой-то пивной и частенько, воспламеняемые водкой трактирщика и шнапсом, полученным на карточки в Висмуте, держали «ррреволюционные» речи. Во время одного такого застолья командир синерубашечников поддался на просьбы своего дружка прищучить местных капиталистов. «С этими мы справимся, — пообещал он, — прекрасная будет воскресная прогулка для нашей команды».

Спустя полгода после той истории их обоих нашли в сугробе на опушке леса под Шнеебергом. Потом выяснилось, что они взломали в городе киоск, забрав оттуда водку и сигареты. Пьяные, они сбились с дороги, их закружила метель, и сугроб показался им пуховой периной Снежной королевы, вот они и улеглись в него спать, а метель замела их. Зенвицу это стоило жизни. Когда полицейские собаки нашли их, он был уже мертв.

Однако то, что они орали дяде по поводу заработной платы и эксплуатации, не было ложью и клеветой. Ульрика скоро сама в этом убедилась. Спустя год, когда она уже прошла в дядином семействе «проверку», дядя определил ее в контору кем-то вроде бухгалтерши, и там она получила возможность заглянуть в старые расчетные книги. Цифры подтверждали обвинения синерубашечников: Килианам удалось упрочить свое состояние и сделаться фабрикантами потому, что, кроме мужчин, которые работали в мастерской, на них за гораздо меньшую плату батрачили надомницы по всей округе. Ульрика и прежде чувствовала себя одинокой, а теперь в ее душе зародилось недоверие и неприязнь даже к собственной семье. Ингеборг и мать наверняка знали про махинации родственников, но больше всего она не могла простить это отцу, которого всегда считала человеком справедливым, неподкупным, не способным на обман.

Однажды вечером Герхард Яро, узнав о смерти Зенвица и о предшествовавшем ей уголовном преступлении, высказал такие мысли, что Ульрике сразу захотелось возразить ему. Ее отец продолжал чувствовать себя офицером, патриотом Пруссии, и это каким-то образом помогало ему с большим мужеством переносить тяжкую болезнь. Он продолжал жить с сознанием незапятнанности своей солдатской чести. Никого не винил он в своих страданиях, считая их неизбежным следствием войны, во время которой он честно исполнил свой долг по отношению к родине. Так распорядилась судьба, считал он. И хотя он не соглашался с Килианом и всегда спорил с ним, если разговор заходил о религии и других трансцендентных вещах, но все же, когда синерубашечники выкрикивали свои угрозы, он, разумеется, был на его стороне против коммунистов. И когда Ингеборг вместе с супом угостила всех новостью о гибели Зенвица, отец заявил: