Мир на Востоке - [125]

Войдя в кабинет Дипольда, Бартушек застал его за чтением инструкций, прилагавшихся к правительственному постановлению.

— Кофе будешь? — спросил Дипольд.

— Благодарю покорно — у меня от него уже во рту горько. С самого утра только и делаю, что распиваю кофе.

Дипольд снял очки, закрыл глаза, оперся лбом на растопыренную пятерню и потер виски. Он производил впечатление усталого старого человека.

— Я, конечно, догадываюсь, зачем ты пришел. Хочешь сказать, что к перепрофилированию следует приступать немедленно. Что ж, на то ты и секретарь парткома. Я это без иронии.

Они заговорили о производстве, о текущих делах, больше не касаясь перепрофилирования. Казалось, будто оба прощупывают друг друга, не решаясь высказаться откровенно, чтобы не наступить на больную мозоль. Первым не выдержал Бартушек. В конце концов, он явился сюда не за тем, чтобы заключать с Дипольдом перемирие.

— Вот что, Фриц, к чему эта игра в кошки-мышки? Ведь ты против перепрофилирования. Несмотря на решение Совмина.

Дипольд шумно захлопнул папку с бумагами, как бы давая понять, что и он готов выступить с открытым забралом.

— Верно, отрицать не буду. Тебе известно, что я неоднократно предупреждал о тех пагубных последствиях, какие это может иметь для всей нашей экономики. И сейчас стою на той же позиции.

— А ты не думаешь, что можешь ошибаться? Производство чугуна на этом комбинате убыточно, нерентабельно в сравнении с мировым рынком.

— Именно с этим я и не согласен. Неужели вы все не понимаете, что это близорукий подход? Я знаю, вы считаете меня каким-то сентиментальным чудаком, который прикипел сердцем к этим низкошахтным печам и никак не в силах с ними расстаться. Будто я и впрямь витаю в облаках, не замечая, что на дворе НТР и техника развивается стремительно. Нет, мой дорогой, я все отлично вижу. Возьми же наконец в толк: огромное преимущество нашего способа плавки металла заключается в том, что оно базируется на исключительно дешевом сырье, которого у нас в избытке. Мы же ни от кого не зависим! А что касается рентабельности, если ты под этим разумеешь соотношение затрат и полезной продукции, то ведь и обычные, высокошахтные, домны не очень-то рентабельны. Помяни мое слово, товарищ Бартушек, мы еще горько пожалеем, если так вот легкомысленно откажемся от использования собственных ресурсов. Учитывая международную обстановку, мы отнюдь не застрахованы от новых бойкотов!..

Дипольд заметно разволновался. Как все гипертоники, он украдкой обхватил свое запястье и пощупал пульс. Но чем мог его успокоить Бартушек? Как ни жалко ему было Дипольда, он твердо сказал:

— Все твои доводы бесполезны. Ты обязан подчиниться. Дело это решенное.

В мучительном самоанализе, граничащем с самобичеванием, Халька Хёльсфарт провела еще не одну неделю, прежде чем нашла в себе силы выйти из оцепенения и попытаться самой как-то повлиять на ход вещей. Все больше и больше в ней крепло убеждение, что именно она должна сделать первый шаг, внести ясность в ситуацию и, если только еще не поздно, спасти семью. Что же ее так долго удерживало от этого? Вовсе не гордыня, не ложно понятое чувство собственного достоинства, скорее сама сцена объяснения с Эрихом: необходимость ей, неверной жене, глядеть в глаза своему мужу, которому она причинила столько боли. И все же надежды она не теряла, как ни странно, прежде всего потому, что Эрих старательно избегал ее. Если бы он поставил крест на наших отношениях и хотел развестись, рассуждала Халька, он бы сам объявился и сообщил мне об этом. А пока, значит, еще не все потеряно…

Последнее время Эрих жил уже не у Штейнхауэров, а в заводском общежитии, устроиться в которое ему помог Бартушек, узнавший о его семейных передрягах. В отсутствие Хальки Эрих еще раз наведался домой за своими носильными вещами, что она моментально обнаружила, вернувшись с работы, — такой он устроил беспорядок в шкафу. Впрочем, ничего демонстративного с его стороны в этом не было: просто он по натуре был неряха, за что ему нередко доставалось от Хальки.

И опять у нее защемило сердце. А тут еще пришла от Бернда телеграмма, где он извещал, что наконец-то получил отпуск и в апреле приедет погостить. Насколько можно было понять из шутливого текста телеграммы, Бернд не знал об их разрыве, стало быть, Эрих ничего ему не сообщал. Она тоже избегала в письмах к Бернду малейшего намека на случившееся. Но даже если б она и захотела поставить его в известность, то что бы она могла написать? Что она, да, именно она повинна в страданиях его брата? Она знала, с каким обожанием относится к ней Бернд, как доверяет ей, и потому не смела допустить, чтобы этот жизнерадостный паренек, открытый всему чистому, доброму, так страшно разочаровался в ней, вообще в людях… Он был еще слишком юн, чтобы понимать все сложности, возникающие в отношениях между мужчиной и женщиной. И, наконец, самое главное: перед Берндом она испытывала гораздо больше стыда, нежели перед Эрихом.

Она отправилась на поиски Эриха, прикидывая, где он может быть с наибольшей вероятностью. Едва ли он оставался по вечерам в общежитии — неуютном, навевавшем смертную тоску. Как правило, постояльцы общежитий вечерами расползаются по пивнушкам и кафе, пытаясь найти там хоть какую-то замену домашнему очагу. Стало быть, думала она, придется прочесать все питейные заведения Айзенштадта, не исключая и «Жемчужину Заале», кто знает — хотя, конечно, не дай бог, — вдруг он уже почувствовал себя свободным и ударился в загул?..