Мир на Востоке - [124]

И в частной жизни Бартушек был такой же кремень, как на службе. Его жена Марлена, учительница, во всем разделяла его взгляды; между ними были согласие и любовь. Незадолго до рождества они перебрались со своими четырьмя детьми из Галле в Айзенштадт, а уже в январе Марлена вышла на работу — в ту самую школу, где преподавала и Ульрика. Жизнь Клуте была на редкость удачной, в ней не было ни трудностей, ни трагедий, за исключением одной: ему пришлось перенести операцию на гортани, в результате чего оказались повреждены голосовые связки. Лишь благодаря несгибаемой воле и заботливости жены ему удалось специальными упражнениями восстановить голос, пусть уже не такой, как прежде, но по крайней мере понятный для окружающих. Правда, когда он гневался и хотел сорваться на крик, из горла вылетал какой-то жалкий сип, отчего Клуте тушевался и краснел. С другой стороны, из своего физического недостатка временами он извлекал даже известное преимущество: когда ему случалось выступать на людях, аудитория, зная о его слабом голосе, соблюдала приличествующую тишину.

…Сидя у себя в кабинете и перечитывая лежавшее перед ним на столе правительственное постановление, Бартушек соображал, к кому сперва зайти: к Дипольду или к Штейнхауэру. Рассудив, что Дипольд так и так в курсе дела, а Штейнхауэра еще надо проинформировать, он направился в редакцию многотиражки.

Когда он вошел в кабинет Ахима, тот давал задание своему несколько бестолковому сотруднику, который без конца переспрашивал и просил уточнений. Клуте сел, терпеливо дождался конца разговора и, когда сотрудник удалился, сказал:

— На-ка вот, прочти. Постановление Совета Министров.

— О чем?

— Все, брат, приступаем к перепрофилированию. Надеюсь, ты понимаешь, что это означает лично для тебя?

— Догадываюсь…

— Газета должна полностью изменить направление. Отныне главная ее задача — агитировать людей за перепрофилирование, помочь им психологически адаптироваться к новым реальностям…

Ахим слушал Бартушека с большим напряжением: как и всякого, кому приходилось слушать этот хриплый голос, его подмывало откашляться. Но он сдерживался, поскольку понимал, что может тем самым обидеть секретаря парткома.

— Постановление я тебе оставлю до конца рабочего дня — чтоб ты все обмозговал как следует, — продолжал Клуте. — И еще вот что… Пока ты не углубился. Наши жены теперь работают в одной школе. Может, вы как-нибудь выберетесь к нам вечерком? А то как-то совсем тоскливо без общения. Мы ведь в этом городе, можно сказать, чужаки. Между прочим, твоя супруга своим выступлением на педсовете произвела на мою большое впечатление. Храбрая женщина, говорит, не побоялась перед всеми этими строгими дамами взять под защиту двух учеников. Там, видишь ли, какая история: один хочет поступать в консерваторию, мечтает стать вторым Ойстрахом, а другому втемяшилось быть театроведом. Казалось бы, ну и на здоровье, ан нет: в глазах этих горе-педагогов пойти по гуманитарной стезе чуть ли не преступление, обязательно надо быть рабочим: либо плавильщиком, либо — с расчетом на будущее — металлистом. Конечно же, это чушь собачья. Подготовить рабочего не велик труд, зато музыканта, да еще такого, чтобы нас на весь мир прославил, — это, я тебе скажу, задача. Со спортсменами мы носимся как с писаной торбой, хотя музыкант экстра-класса для престижа страны значит не меньше, чем десяток олимпийских медалей. Почему же у нас к людям искусства такое пренебрежение?

Бартушек почти дословно повторил мысли, слышанные Ахимом от Ульрики, что могло означать лишь одно: их жены были союзницами. Он порадовался за Ульрику, но еще приятнее ему было сознавать, сколь выгодно отличается Бартушек, человек широких взглядов, от Кюнау, узколобого догматика. Тем не менее сейчас его больше волновала другая тема.

— К вопросу о газете, — сказал он. — Мне кажется, коль скоро завод меняет профиль, то нынешнее ее название — «Факел» — уже не годится. Что и говорить, «Факел» звучит романтично, есть ассоциация с ленинской «Искрой». Ведь, в самом деле, не назовешь же новую газету «Железобетон». Но что-то придумать надо.

— Знаешь, есть хорошая поговорка: поспешай медленно, — сказал Бартушек. — В таких вещах требуется большая осмотрительность и взвешенность. Самым скверным будет, если мы в своем желании поскорее переналадить производство забудем о людях. Как бы ни важны были производственные задачи, нельзя переступать через человека, ставить его перед свершившимся фактом. Необходимо поговорить с каждым и прежде всего позаботиться о том, чтобы человека устраивала профессия, которую ему предстоит освоить. Тут-то наша газета и способна сыграть незаменимую роль. Ты согласен?

Ахим кивнул. Дня него на этот счет двух мнений быть не могло.

Выйдя от Ахима, Клуте отправился к Дипольду и схлестнулся с ним в резком споре, чего никак не ожидал — теперь, когда решение Совета Министров, казалось, поставило все точки над «i».

С Дипольдом Бартушек был знаком с давних пор и всегда питал к нему искреннюю симпатию. Уже одно то, что в годы фашизма Дипольд был подпольщиком, внушало ему глубокое уважение. К тому же Дипольд зарекомендовал себя опытным хозяйственником, умевшим даже в самых сложных ситуациях находить выход из положения. У экономического отдела, до недавнего времени возглавлявшегося Бартушеком, никогда не возникало никаких трудностей с Дипольдом: он был покладист и сметлив. Тем большее удивление вызывала та непреклонность, с какой он выступал против перепрофилирования.