Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове - [79]

Впрочем, мне уже плевать на это: мощной рукой Учителя я поставлен в один ряд с другими молодыми поэтами империи, меня цитирует в «Правде» Друнина, я, наконец-то, признан в Ярославле. Теперь нужно думать о выходе первой собственной книги… да ведь я уже о ней и думаю! Это будет книга, состоящая в основном из стихов о моей армейской службе — о заполярных сопках, о казарменном быте, о лютой сердечной тоске… о том, что «можно сказать», говоря об армии. А то, «о чём нельзя» — пусть пока остаётся только в моём сердце.

Так думаю я в то время.

Будучи «зачисленным в крут» литераторов Ярославля, я начинаю выступать перед читателями по линии местного бюро пропаганды художественной литературы; помимо приятного общения с публикой, это приносит и кой-какие деньги, за каждую встречу со слушателями платят что-то около 7 рублей. Семь раз в месяц выступил — полтинник в кармане; а между прочим, моя зарплата главного редактора областной газеты составляет всего около 300 рублей… не так уж и плох «приварок»! Естественно, главное тут — не деньги, главное — восхищённые глаза читателей, улыбки и прочие эмоции зала в ответ на особо удачные строчки… очень скоро я, как сказали бы сейчас, «подсаживаюсь» на эти встречи, мне начинает их не хватать.

В писательской организации частенько устраиваются застолья; я теперь участвую в них на равных с людьми, которые значительно старше меня, у многих за плечами война. Особенно благоволит ко мне Пал Палыч Голосов, тот самый поэт-фронтовик, которому перепуганные преподаватели университета в своё время отдали на рецензию мою студенческую поэтическую стенгазету — он одобряет намерение издать «армейскую» книжку стихов, хвалит удачные строки, критикует провальные. Положим, его собственные стихи не производят на меня особого впечатления… но ведь и Юрий Кузнецов считает лучшим у меня именно «армейский цикл». Значит, со стороны виднее, значит, мне стоит прислушаться и к оценкам Голосова. А Владимир Сокол, штатный сотрудник писательской организации, у которого в писательском домике есть собственный кабинет, вообще привечает меня, мы постоянно пьём с ним чай, а то и что покрепче. Я приношу в домик на улице Терешковой свои новые стихи, спорю, веду разговоры о жизни и литературе, знакомлюсь практически со всеми более-менее заметными литераторами края…

В июле 1984 года Владимир Сокол знакомит меня с московскими поэтами Николаем Старшиновым и Геннадием Серебряковым, вологодцем Александром Романовым — они приехали на очередной поэтический праздник в Карабихе. С Геной Серебряковым, бывшим редактором ивановской молодёжной газеты, год поработавшим в секторе печати ЦК ВЛКСМ, а ныне «свободным художником», мы распиваем бутылку водки, болтаем о литературе; он с ходу обещает помочь мне с публикацией книжки в столичном издательстве «Современник». Я интересуюсь его мнением о Кузнецове, он отзывается в целом положительно; зато Кожинова почему-то называет «масоном»:

— Вадик? Масон!

— А Тряпкин и Казанцев?

— Коля Тряпкин ничего уже не пишет, а Вася Казанцев ничего особенного и не писал никогда!..

Листаю книжку самого Гены: стихи его, честно говоря, в подмётки не годятся казанцевским и тряпкинским, не говоря уж о кузнецовских, — это плоские, заурядные вирши. Но сам он явно так не считает и очень гордится «шумом» вокруг некоторых из своих творений, особенно вокруг «Чёрных полковников», написанных, по его словам, с намёком на Брежнева.

— После этой публикации Юра Верченко собрал все «телеги» на меня и отнёс в ЦК партии!.. — говорит он хвастливо.

Что ж, каждому своё. Лично мне Брежнев до лампочки, реальные политические деятели меня интересуют мало. В своих стихах я раздумываю о парадоксах человеческой жизни, о страстях и разочарованиях, о связи мёртвых и живых, неба и земли… и мой Учитель поддерживает эту устремлённость, жёстко критикуя мои новые вирши на «армейскую» тему, написанные в расчёте на выход будущей книжки, «для объёма». В конце августа он пишет мне:

«Дорогой Евгений!

В последних Ваших стихах наметился резкий отход от Ю. Кузнецова в сторону, условно скажем, В. Лапшина (стихи „Свеча“, „Русский мотив“).

Вот Ваш актив:

„Свеча“, „Гощу в деревне“ (прокитайское название, смените), „Вечер на Волге“ (две первые строчки расхожи, плохая строчка „Мирно светит луна вполнакала“, „вполнакала“ не ассоциируется с человеческой ступнёй), „В автобусе“ (тут засилие быта, быт слишком мелок для такого обобщения: „нас сближают только беды“), „Запретные темы“ (непроходимый для цензуры эпитет „запретные“ смягчите на „опасные темы“), „Русский мотив“, „Не век же себя ожиданьем томить“ (расслабляют подряд четыре глагольные рифмы, само стихотворение, без последней строчки, напоминает… Надсона. Странный рецидив!), „Районный сюжет“, „Если тебя не слышат“ (вообще-то довольно привычный ход мысли), „Выходя в свет“ (тут старая эстетика, прошлый век).

Армейские стихи мне не понравились: сплошной быт, газета. Вы слишком доверяете быту, товарищ „комсомолец“. Вы находитесь в опасной близости к быту.

Покамест лучшим Вашим стихотворением остаётся „Страж Заполярья“.

Старайтесь всегда думать только высокими категориями, например: правда, долг, родина, женщина, бог. К сожалению, о последних двух Вы не имеете решительно никакого представления.