Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове - [77]

Прошли в кабинет. Он сел в кресло и протянул сигарету мне. Я не курил, но не посмел отказаться.

— Ну, так как ваши дела, Евгений… э-э… Феликсович? — сказал он нехотя и с некоей заметной иронией по отношению к моему отчеству.

— Можно без отчества, — сказал я.

— Так, я тоже так думаю.

Помолчали. Курили. Он глядел на меня, скучая. Неохотно начал спрашивать.

Я отвечал что-то.

Постепенно разговор завязался. Кажется, это произошло после того, как я признался, что приехал поглядеть на него, на живого Юрия Кузнецова.

Впрочем, я тут же оговорился, что мы с ним виделись — в Карабихе, на Некрасовском празднике поэзии. Он припомнил, что там к нему подходили двое — девушка и молодой человек. Вспомнив о Карабихе, стал рассказывать, что вообще не любит никуда ездить. И что на всех комсомольских собраниях засыпал. И что однажды директор школы, ругая его, сказал: «Как же ты, такой, в комсомол вступил?». А он в ответ директору заявил: «А я не вступал, меня насильно затащили, как всех».

— Директор ахнул! А ведь я сказал правду…

Я понял, что это — камень в мой огород, в мой комсомольский значок.

— Мне положено по штату, — отбоярился я.

Постепенно мы разговорились-таки. Пошли речи, которые я не раз уже слышал в Ярославле <…>.

Я дал ему свои новые стихи. На прощанье он сказал весело:

— Ну, комсомолец, хочешь, я тебя удивлю?

— Чем можно удивить комсомольца? — откликнулся я.

Он поднёс к моим глазам фотографию: сумрачный человек, глядящий исподлобья, волосы пострижены в скобку, глухая гимнастёрка. Подпись он зажал пальцем.

— Кто это?

— Н-ну… — неуверенно сказал я, — судя по одежде и причёске… начало двадцатого века?

— Так кто?

— Не знаю.

Он открыл подпись: Нестор Махно.

— Стенька Разин двадцатого века, — сказал он, довольно улыбаясь. — И даже переплюнул Стеньку!

Договорились встретиться через два дня, чтобы поговорить о моих новых стихах.

Первое впечатление: сумбур. Возвращаясь в гостиницу, я постоянно спрашивал себя: так кто же это? Большой ребёнок, отгородившийся от мира книжной стеной? Поэт, играющий в политическую оппозицию? Кто?

Я ехал в метро и вспоминал нашу беседу, пытаясь нарисовать для себя его портрет.

Очень ленив. Когда говорит, между словами делает большие паузы; иногда забывает мысль, ищет. Похоже, что ему всё на свете — всё равно. «Ленив и тяжёл на подъём» — точная самохарактеристика. Иногда хохочет. Поймав точное слово, складывает пальцы в щепоть и «ыкает», то есть делает неясный, что-то вроде «ы», или «эге», звук горлом: мол, так ведь, ы?

Много и охотно говорит о себе. «Кузнецовых много, но я их всех забил».

— Я читал Кожинова, — сказал я. — Поразила его статья о Трифонове. Я считал Трифонова честным, одним из самых честных…

— Кожинов его разоблачил, — сказал он довольно.

— Разве Трифонов в самом деле был конъюнктурщиком? — спросил я осторожно.

— Конечно! — сказал он без тени сомнения. <…>

Я спросил, почему взяли в «День поэзии-83» моё стихотворение «У ночного окна». Может быть, это случайность? Ведь в Ярославле его никто не понял.

— Ваши стихи отобрал Кожинов. Я ему доверяю. Так что это — не случайность.

Через два дня я позвонил вновь. Тот же расслабленный голос, вялость. «Ну, приезжайте, приезжайте…»

На этот раз дверь подъезда открылась легко.

Портрет: грузный, крупный мужчина с мясистым лицом, уши торчат, короткие чёрные волосы зачесаны назад. Рубашка заправлена в брюки. Неторопливые движения.

Мы сели друг напротив друга, в те же кресла.

Начали со стихов, но тут же отвлеклись. Больше всего ему понравились «Воскресные стихи». Правда, название ему не понравилось, он его тут же заменил на «Воскресное».

Остальное медленно, вяло ругал.

Главная претензия — быт, несопричастность к бытию. «Есть великие, высоковольтные передачи, несущие ток из века в век. К ним надо подсоединиться, подключиться. Но это дано не каждому». Он привёл в пример Василия Фёдорова:

— Он хотел «закрыть тему Дон Жуана»! Женить его! Ха-ха-ха!.. Но какова наглость! Чушь. Я еле одолел три песни. Чушь!

Короче говоря, Фёдоров не смог «подключиться».

Я стал спрашивать, как мне быть и о чём писать.

Он ответил, что не знает, что надо быть предельно откровенным, вот и всё.

Я сказал, что пишу нечто вроде книги об армии.

— Попробуйте написать что-то под Киплинга. Возьмите у него… Надо просто уметь взять, «уметь украсть»… Ничто не ново под луной. Всё уже было. Надо только суметь подключиться к великому наследию…

Говорили о Кольцове и Прокофьеве (он сказал, что сам — из этого же ряда), о Николае Фёдорове и Александре Солженицыне («Матрёнин двор» и «Иван Денисович», по его мнению — хорошая русская проза, а «Август четырнадцатого» — плохо, пошёл «не туда»), о русской государственности (показал себя ярым сторонником централизма), о русской натуре («европейский гуманизм узок русскому человеку, мы, русские, не влезаем в его рамки»)…

Я сказал полувопросительно, что мне, наверное, надо подождать писать… Он резко ответил:

— Нет! Нельзя, это мстит…

Сказал, что в «Чистякове» не 150 строк, а 700, что его никогда не напечатают… Советовал мне больше читать — Герцена, Киреевского, Данилевского, Чаадаева. Всё это — очень современно.