Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России - [15]

Государство Ильина не мыслит себя инструментом прогресса (что было определяющим для сталинизма), не воспитывает нового человека, но приводит старого в соответствие с его предназначением и исторической принадлежностью (как русского, гражданина, православного и т. д.). Это единство общества и государства, достигнутое в христианской монархии, в эпоху Ильина оказалось разрушено. Непротивленцы, адепты сострадания и ложной, материалистически понятой справедливости, распахнули дверь активному злу, которое приобрело надличностный массовый характер.

Необходимое моральное обновление, преодоление слабости и ложных ценностей, сделавших возможным это торжество Зла, может быть достигнуто через постижение морали воина. Воина, поднимающего свой карающий меч во имя Бога и Добра. В своих многочисленных политических текстах Ильин говорил о необходимости переходной «национальной диктатуры», способной восстановить нарушенное равновесие перед возвращением органической православной монархии^[31]. Восстановление этого равновесия требует от того, кто поднимает свой меч, дать однозначно правильный ответ на главный моральный вопрос: можно ли совершать недобрые поступки ради Добра? Союз воина и монаха

Итак, активная борьба с внешним злом не должна останавливаться перед физическим насилием и убийством. Ведь тело, как возможный орган Зла, не может являться непреодолимым препятствием для утверждения духа. Однако проблема в том, что каждый воин Добра не обязательно сам является полностью добрым. Более того, на пути борьбы со Злом он неизбежно будет совершать неправедные поступки. «Сам тая в себе начало зла… и далеко не поборов его до конца», воин «вынужден помогать другим… и пресекать деятельность» тех, кто уже «предался злу и ищет всеобщей погибели». Трагический воин добра вполне понимает опасность проявления зла в самом себе, и приносит собственную моральную целостность в жертву воспитанию добра в окружающих. Такой путь является неправедным, но не является грешным, так как воин осознаёт свою неправедность и принимает её как неизбежность служения Добру. Более того, помогая другим ценой своей нравственной чистоты, православный воин способствует волевому усилению доброго начала в самом себе. Он «приемлет разумом… и делом неполноту любви в самом себе» и «изживает её в борьбе со злодеем».

Отрицающая любовь, оружием которой добровольно становится карающий слуга государственного дела, сама является любовью «урезанной, ущербной… и отрицательно обращённой к злодею». Но её ущербность – неизбежное следствие борьбы со злом, присутствующем в мире. Отрицательно любящий борец за общее дело совершает насилие и несправедливость не по желанию (тогда бы он был просто злым), но по необходимости. Осознавая себя как орудие государственной воли, в любом своём действии, вне зависимости от его содержания, он как бы остаётся «объективно добрым». Такой воин привыкает «жить не светлыми, но тёмными лучами любви, от которых она становится суровее, жёстче, резче и легко впадает в каменеющее ожесточение». В этом заключена тяжесть служения – ведь там, где воин отступает от субстанциального добра в сторону произвольной жалости, он рискует предать своё дело, поддавшись искушению Зла в образе Добра.

Таким образом, применение насилия в интересах Добра является не морально допустимым, но необходимым. Это не возможность, но героический долг. Или, как точно формулирует Ильин, «обязательность применения меча есть критерий его допустимости».

Воин – трагическая фигура, так как «совершенство и справедливость не совпадают». Он добровольно принимает духовный компромисс, освещаемый осуществлённой праведностью Церкви. Осознание духовного компромисса – это принятие судьбы, которая состоит в том, чтобы постоянно лицом к лицу встречать «буйство неуговоримого зла» на Земле. Неполнота отрицающей любви воина дополняется неполнотой жизни праведного в своём отдалении от мира монаха. Церковь может быть праведной лишь постольку, поскольку прочен её союз с государством. Монахи должны понимать, «что их руки чисты для чистого дела только потому, что у других нашлись чистые руки для нечистого дела». Суть православного государства в том, что монах и воин идут вместе, сцепив чистые и нечистые руки в сознательном союзе. Ведь «духовная автономия Церкви, осмысливающая дисциплину началами веры» нужна, чтобы «воин понимал, почему врага в сражении или бунтовщика при восстании должно убить».

Вечность.рф

Обладание властью, неподотчётной народной массе (чья воля является чисто произвольной), но ответственной лишь перед Богом (в смысле описанного выше «духовного компромисса»), составляет не привилегию, но миссию «религиозно- осмысленного служения». Эта миссия не имеет своей собственной истории, у неё нет начала и конца. Действия его трагических носителей определяются битвой Добра и Зла, которая есть качество мира, часть божественного замысла.

Гегелевская философия превращена Ильиным в идеологию, лишённую внутренней негативности, относительности любой политической или религиозной формы внутри исторического движения. Вместо диалектической философии становления мы получаем господство неизменной этической формы вечного «духовного компромисса», соответствующей неподвижной субстанциальности православного государства, вечного союза воина и монаха. Его врагом, т. е. неизменным Злом, выступает любая личность или группа, восставшая против обстоятельств своего существования. Сопротивление власти всегда произвольно, а его подавление всегда осенено Добром и вооружено отрицающей Любовью.