Мир, которого не стало - [29]
Как я уже упоминал, со мной в одной квартире жили братья Шмуэль и Нахум, которые были родом из городка Млаты, что под Вильно. Нахум, которому к тому времени уже исполнилось двадцать три года, двумя годами раньше получил освобождение от армии по причине маленького роста. Он относился ко мне как к родному брату. Мы все были крайне ограничены в средствах, и он взял на себя труд планировать экономный рацион: вместо мяса он просил хозяйку закупать легкие, потроха, кости и всякие остатки. Из них она делала нам суп и своего рода «котлеты». Следуя указаниям Нахума, я С совсем задешево) запасся сахарином, который заменял нам сахар; таким образом мы удовлетворяли все наши потребности на сумму, не превышавшую нескольких копеек в месяц. Кроме того, Нахум каждую неделю, а иногда даже и чаще, очень ненавязчиво проверял мои успехи в учебе: я тогда изучал трактаты «Йевамот» и «Гитин». Он наблюдал за моим поведением и как бы между прочим делал мне замечания о том, как следует вести себя по отношению к окружающим и общаться со старшими и младшими по возрасту. Нахум учил меня сдерживать свойственную мне «поспешность» и предостерегал от чрезмерной критичности суждений о других людях.
Я понимал, что в этом проявляется его хорошее отношение ко мне, а в еще большей степени – отношение р. Шимона. Это было приятно, но в то же время я чувствовал некоторое стеснение: возникало ощущение, что я непрерывно нахожусь под неусыпным невидимым надзором. Однажды я намекнул об этом Нахуму, сказав, что на своем личном опыте я постиг смысл выражения «И будете вы бояться небес так же, как человека из плоти и крови». Легко представить себе, как можно бояться «человека из плоти и крови», когда круглые сутки находишься под его неусыпным оком. Впрочем, мои слова были скорее нацелены даже не на Нахума, а на его старшего брата Шмуэля.
Шмуэль был полной противоположностью своему брату: соломенного цвета волосы и ярко-голубые глаза, цвет которых был заметен даже сквозь стекла очков, выражение лица у него всегда было гневным и сердитым. Он к тому времени уже был допущен к преподаванию и сидел среди «старейших» учеников и главных «моралистов» йешивы. Обо мне он придерживался самого нелицеприятного мнения и совершенно не разделял того особого отношения, которые проявляли ко мне его брат Нахум и р. Шимон. На этот счет он высказывался совершенно открыто. «Ты слишком избалован, – заявил он мне однажды мрачным тоном, – привык к тому, что все к тебе расположены, как будто здесь кроме тебя никого и нету! Человек должен полагаться только на себя и ни на кого другого. А ты все время стремишься общаться с другими и получать от этого удовольствие. Уж слишком ты любишь острить да паясничать! Жизнь не игрушка, и наслаждаться чрезмерным весельем нам не пристало! Это приводит лишь к легкомысленности и глупому шутовству. А может, ты считаешь, что если кто умничает и острит, то он очень умный? Да чаще всего это полный кретин!» Он предложил мне ежедневно изучать главу из книги «Месилат йешарим»{215}(«Путь праведных») и даже подарил мне сочинение Мендла Лефина «Хешбон ха-нефеш»{216}(«Счет души»), вышедшее в Вильно… Намек про боязнь «человека из плоти и крови» стал для меня чем-то вроде первого шага к выселению из этой квартиры. Формально я объяснил свое решение тем, что после зачисления моего брата в йешиву мне лучше жить с ним вместе в одной комнате.
Впрочем, я и после этого не перестал ходить в гости к р. Шимону. Помню, как в один из моих визитов р. Шимон заметил, что у меня на пальто не хватает пуговицы. «У вас вчера с братом произошла размолвка?» – спросил р. Шимон. Я сильно покраснел, и мне пришлось признаться, что его догадка верна. «И что, прямо-таки дошло до рукопашной?» Я еще сильнее залился краской. Когда я признался, что и это верно, р. Шимон прищурился и сказал: «Ты видишь? Пуговица выдернута с мясом. Сразу ясно, кто-то применил физическую силу. Лея, – обратился он к жене, – будь добра, пришей Бен-Циану из Хорала пуговицу на пальто. Мне бы не хотелось, чтобы он шел по улице с оторванной пуговицей… это не делает чести ученику тельшайской йешивы!» Из его слов было понятно, что «не делает чести» относится не только к пуговице…
Через два месяца после приезда в Тельши, в последний день Хануки 5657 (1896) года, мы справляли мою бар-мицву в квартире извозчика Неты, у моего двоюродного брата. Я прекрасно помнил, как справлялись бар-мицвы моего двоюродного и старшего братьев: к нам приходил весь город, произносились толкования Торы, обстановка была торжественной и праздничной. А тут мы просто сидели вокруг стола и ели блины. Эти блины очень отличались по вкусу от наших: они были тонкие, плоские, со шкварками, обжаренные в гусином жире. Нас было всего пятеро: мои братья – родной и двоюродный, я и извозчик Нета с женой. Едва мы принялись за еду, как случился сюрприз: двоюродный брат встал и зачитал письмо из дома, посланное с нарочным и полученное утром того же дня. В письме меня поздравляли с бар-мицвой; под ним подписались мой отец, дядя-раввин, судья р. Шмуэль Гурарье, габай, меламеды, мои преподаватели и родственники. Письмо было отправлено из синагоги в первый день Хануки – его решили прислать заранее, чтобы я его получил в качестве подарка на бар-мицву. Спустя неделю я получил второе письмо, которое было отправлено членами общины прямо из нашего дома, куда они пришли поздравить моих родителей. Под поздравлением подписались все собравшиеся.
