Мир хижинам, война дворцам - [5]

Женщины стояли у дома, заслоняли детям лица своими фартуками, да и сами стыдливо отворачивались, смахивая сердобольные слезы, и всхлипывали потихоньку — потому что тем, кто всхлипывал громче, сразу доставалось от Ивана Брыля за малодушное сочувствие презренному архаровцу, дезорганизатору пролетарского единства.

Когда после пятидесятой розги “демаркационная линия” точно определилась — экзекуция были прекращена и Наркису развязали руки и ноги. Максим Родионович напялил ему на голову широкополую шляпу, накинул на плечи черную накидку, Иван Антонович влепил прощальный подзатыльник, и великан-анархист кубарем выкатился за калитку, выкрикивая проклятия и угрозы. Клял он и бога, и черта, и буржуазию, и пролетариат, и угрожал, что еще поквитается с гегемоном!

3

Инцидент, таким образом, был исчерпан, и все мужчины — Иван Брыль, Максим Колиберда, Авксентий Нечипорук и соседские деды — расположились на завалинке перекурить, а женщины побежали в дом — привести им воды, квасу или рассола…

Главное событие — неожиданная и самовольная женитьба Данилы и Тоськи — не то чтобы было забыто, но на какое-то время отодвинулось на задний план: нелегко было возвращаться к важному делу сразу после только что пережитых мелочных волнений.

Иван Брыль уже устыдился своего карательного порыва, совестно ему было смотреть в глаза другим, и особенно угнетала его левая сторона дворика, где вроде бы никого и не было, лишь за кустами виднелся покосившийся замшелый заборчик. Однако Иван украдкой, из-под руки, поглядывал именно туда, правда малость повыше заборчика, как бы в небо. Там, поодаль, за тремя или четырьмя двориками с приземистыми старосветскими домишками, возвышался новый каменный дом, построенный в мавританском стиле.

С балкона на четвертом этаже этого дома виден был как на ладони весь двор Брыля и всё, что в нём происходило. Да и розгу-то Иван бросил как раз тогда, когда заметил, что на балконе показался кругленький человечек в желтом чесучовом пиджаке. Увидев внизу во дворе Брыля жестокую экзекуцию, обладатель желтого чесучового пиджака схватился за голову обеими руками и, ужаснувшись, “возвел очи горе”.

Там, в квартире на четвертом этаже мавританского дома, проживал доктор Гервасий Аникеевич Драгомирецкий с тремя детьми: Ростиславом, Александром и Мариной. Брыль и Драгомирецкий не были между собою знакомы ни запросто, ни в связи с какими-либо делами; один был рабочий, другой — деятель уважаемой интеллигентной профессии, а болеть и тем паче прибегать к врачебной помощи Брыли по бедности своей не имели обыкновения. Просто доктор Драгомирецкий — там, вверху, на высоте своего балкона, — был словно бы второй совестью старого Брыля, и, как суда совести, боялся Иван Антонович осуждения со стороны человека с чужого мавританского балкона.

— Ну так как? — заговорил наконец, еще не отдышавшись, Иван Брыль, когда взгляд его, уклоняясь от распроклятого балкона, набрел на лицо дядьки Авксентия. Пора было увести разговор к будничным делам и забыть об этом утреннем казусе. — О чем болтают на базаре? Какие там новости?

Авксентий Нечипорук тяжело вздохнул. Ничего утешительного на базаре он не услышал, хотя где же и узнаешь новости, если не на базаре? Одни говорили, что непременно нарежут земли, а другие возражали, что нет — никак не нарежут, потому что где это видано, чтобы временные министры нарезали землю навсегда, раз они — временные, а главное сами помещики и капиталисты?

— И это, верно, так на самом деле и есть, — горестно заключил Авксентий, потому что как раз главного временного министра Родзянки племянник был хозяином имения, что граничит с арендованным клином Авксентия Нечипорука: вот здесь имение графа Шембека в Бородянке, а вот тут родзянкины Бабинцы… — Может, хоть ты, Иван, скажешь мне толком? — с болью допытывался Авксентий. — Человек ты рабочий, сказать бы — пролетариат, да к тому же в городе всякому виднее! Скажи, положа руку на сердце; нарежут или не нарежут мужику земли? Нам, по крестьянскому нашему положению, это же первое дело — земельный вопрос! Да и по семейным обстоятельствам, сам знаешь, туговато выходит: собственной земли только две десятины, а сыновей — тоже двое. Как тут быть? А к тому и характерами вышли сыны: вот как ночь и день разные…

У дядьки Авксентия, точно, было два сына: Софрон, старший, и Демьян, младший. Софрон и сейчас сидел дома на отцовском хозяйстве — на двух клиньях собственных и двух арендованных у графа Шембека — и даже ухитрялся держаться трехполья. Хозяин он был рачительный и характером смирен — перед богом на небе и властью на земле. После революции, понятно, и он стал поглядывать на широкое помещичье поле, однако полагал, что землю у помещиков надо взять за выкуп, — по справедливости, по-божески и, главное, по казенной бумаге. Младший же, Демьян, воевал сейчас на позициях; он и от рождения был крови горячей, а особенно распалился, когда получил два Егория за отвагу, две раны и одну контузию. В письме с фронта он извещал отца, что жив, здоров, чего и всем желает, что настанет еще правда на свете, а землю у помещиков нужно брать немедля и непременно, и выкупа никакого. Так, мол, пишут и в газете “Окопная правда”. А в последних строках письма допытывался, что думают по этому поводу “вольные” в тылу и вообще не слыхать ли, когда с этой анафемской войной покончат?