Мир хижинам, война дворцам - [175]

Наркис тоже узнал хозяина кабинета. И тоже был безмерно поражен. Никак не подумал бы он тогда, что дает по шее, чтоб не ходил на чужую улицу, будущему генеральному секретарю по военным делам.

Минуту генеральный секретарь и анархист стояли друг против друга. Ни тот, ни другой не знал, как бы получше сделать вид, что он — это не он, что никакого эксцесса между ними вообще никогда не было.

Но первое слово принадлежало все-таки Петлюре, и он заставил себя произнести:

— Т-так… Значит, вы разгромили тюрьму, выпустили уголовных преступников и имеете сделать мне какое-то важное заявление?.. Почему вы разгромили тюрьму?

Наркис тем временем несколько оправился: с ним и не такое в жизни случалось.

— Мать-анархия, — зарокотал он своим бассо-профундо, — не терпит насилия! Разрушать тюрьмы — долг анархиста!

— А какое вы хотели сделать заявление?

Наркис молчал. Стоит ли делать заявление если оказалось, что тот, кому он собирался его сделать, получил от него три месяца назад подзатыльник? Ведь этим заявлением он рассчитывал вызвать благосклонность генерального секретаря, а можно ли теперь надеяться на симпатии господина Петлюры?

— Ну? — властно поторопил Петлюра. Он мог позволить себе эту нетерпеливую властность: барон Нольде стоял с браунингом, на поясе у Петлюры тоже был револьвер, да и у Тютюнника оттопыривался правый карман.

Тогда Наркис решился. Просто потому, что не умел долго раздумывать.

— Я явился, — зарокотал он, — чтоб предложить из освобожденных мною из тюрьмы хлопцев сформировать при Центральной раде особый отряд “ударников”. Для какого угодно специального назначения! — подчеркнул он. И прибавил, циркнув сквозь зубы на ковер под ногами: — Будьте спокойны, мать-анархия не подведет!..

Собственно, это решение — сформировать отряд при Центральной раде — явилось у Наркиса уже после того, как ему скрутили руки контрразведчики барона Нольде. Легализоваться в качестве “ударного батальона” — это был единственный способ избавиться от военно-полевого суда за вооруженное нападение. Полевой суд знал теперь только одну меру: три дня назад командующий фронтом генерал Корнилов восстановил смертную казнь на фронте и в прифронтовой полосе. Генеральный же секретариат мог объявить отряд из беглых арестантов “ударниками смерти” во имя войны до победного конца. А там видно будет, доедет ли Наркис до фронта или свернет на какую-нибудь другую дорогу.

— Вы хотите под власть Центральной рады? — с искренним удивлением спросил Петлюра. — А как же с анархией? Ведь глава вашей партии, товарищ Барон…

Наркис перебил, оглушая Петлюру могучим голосом:

— Я желаю украинской анархии! А Барон — анархо-космополит, синдикалист, и вообще — жид…

Нольде фыркнул, Тютюнник у окна захохотал. Он впервые засмеялся вслух: смех у него оказался неожиданно легкий, веселый, заразительный.

Петлюра тоже улыбнулся.

Но Наркис был серьезен и хмур.

— Послушайте, пан Петлюра! — сказал Тютюнник вдоволь насмеявшись. — Вот вам случай сегодня же создать первый и городе отряд “вольных казаков”. Разумеется, в отряд к пану анархисту надо назначить комиссаром какого-нибудь студента из “Просвиты” — для укреплений национального сознании…

Но Петлюра поспешил прервать Тютюнника: еще, чего доброго, сложится впечатление, что тот здесь — высшее начальство.

— Пан…

— Наркис, — подсказал барон Нольде.

— Пан Наркис! — Петлюра сунул палец за борт френча. — Мы можем удовлетворить вашу просьбу, если убедимся в искренности ваших чувств. Вот! — он показал на окно. — Подойдите, взгляните!

Наркис подошел, посмотрел. Он увидел улицу за частой сеткой дождя и шеренгу картинных казаков под каштанами. Больше ничего. Вопросительно взглянул на Петлюру.

— Сумеете вы, ну, скажем, за неделю, сам состоятельно, вот так экипировать сотню ваших людей?

Наркис почесал за ухом, поскреб затылок.

— Трудновато… Это же сколько надо одного красного сукна на штаны… Да и на шлыки еще… Целую суконную фабрику надо… экспроприировать…

Петлюра проникся великодушием.

— Шлыки можно обыкновенные, черные. — Он произнес это с достоинством. В конце концов, хоть чем-нибудь должны же отличаться его гайдамаки от “вольных казаков” Тютюнника. — Цвет анархистского знамени я могу вам сохранить на шлыках. Но знамя — знамя у вас будет желто-голубое!

Наркис уже раскрыл рот, чтоб выразить согласие, пока Петлюра не передумал, но снова помешала панна Галчко.

Она опять появилась на пороге. Лицо ее было бледно, глаза встревожены.

— Пан генеральный секретарь, пршу прощения! Но… восстали богдановцы, пан генеральный секретарь!

— Что?!

Рука Петлюры схватилась за кобуру. Тютюнник сделай шаг от окна. Метнулся к двери Наркис. Только барон Нольде остался хладнокровен — он поднял браунинг и преградил Наркису дорогу:

— Спокойно! Руки назад!..

4

Сообщение панны Галчко было и в самом деле ужасно. Богдановцы? Гвардия Центральной рады? Три с половиной тысячи лучших солдат?!

Правда, с перепуга панна Галчко несколько Преувеличила: речь шла не обо всем полке, а только об его первом коше. Вчера на Малой раде было решено: в соответствии с общим соглашением, заключенный с Временным правительством, каждое вооруженное формирование Центральной рады должно выделить часть, которая отправится на фронт. Сегодня Богдановскому полку сообщили: первый кош вечером выезжает на Волочиск. После двухнедельных подвигов кош вернется в столицу, а его место на фронте займет второй кош; потом вернется второй и поедет третий. Выслушав это сообщение, казаки первого коша заявили, что они защищают Центральную раду. Центральная рада находится в Киеве, — значит, только в Киеве они и будут ее защищать. Конечно, если Центральная Рада надумает перебазироваться в расположение фронта, они тоже двинутся за Центральной радой… История с полуботьковцами в точности повторилась, едва речь нашла о фронте.