Мир хижинам, война дворцам - [174]

Петлюра молчал ошеломленный.

Первый государственный день был, что ни говорите, знаменателен. Знаменательны были и первые посетители первого государственного деятеля. Они не знали друг друга, эти два прозелита, — эмиссар униатского архипастыря и посланец православных звенигородских кулаков, — но разве эти двое не предложили сейчас целую программу государственного строительства?

И разве не для него — Симона Петлюры — открывалась сейчас вакансия вождя на самёхонькой верхушке возрождаемой национальной государственности?

— Я пришел к вам, пан секретарь, — услышал Петлюра стальной голос Тютюнника, — чтоб предложить немедля распространить движение “вольного казачества” на всю Украину. Зажиточные идут в “вольные казаки” охочекомонно, то есть экипируются за свой счет: конь, одежда, сбруя, оружие. Это и будет наша гайдамацкая гвардия. Ну, а о тех, кто победнее, позаботитесь вы. Вольные казаки отдадут вам свою готовность сложить головы за землю и самостийность, а вы дадите им штаны, сапоги, шапку со шлыком, а также винтовку и пулемет с патронами.

Тютюнник замолк. Молчал и Петлюра. И Тютюнник терпеливо ждал. Он понимал, что в любом предложении — даже самом гениальном и самом простом — надо хорошенько взвесить все “за” и “против”. Тютюнник отвернулся, чтоб не мешать Симону Петлюре мыслить. Тютюнник смотрел в окно. За окном снова лил дождь, казаки его гайдамацкой свиты мокли под каштанами, но это было пустое: впереди их ожидали ратные подвиги и походы, пускай привыкают, пускай закаляются понемножку.

А Петлюра погрузился в размышления и… воспоминания. Перед его умственным взором, неизвестно почему, проплывали трогательные картины детства.

Вот он, сын горемычного кобыштанского пономаря Василя, и одной рубашонке и без штанов ползает меж двух тощих подсвинков и орет: “Каши хочу!..” А рядом, через тын, на подворье Петлюры Илька, двадцать овец в кошаре, кабаны в хлеву, десять хвостов в коровнике, восемь коней в конюшне… Мать сует Семке и рот ломтик сухого черного хлеба, а за тыном его ровесникам — сыновьям Петлюры Илька — достаются пироги с маком да пампушки с медом…

Стать таким, как Петлюра Илько, с его свиньями, коровами и лошадьми, с пирогами и пампушками, было сызмала Симоновой мечтой.

Разве не Петлюру Илька имел в виду Тютюнник, когда говорил только что про соль земли? И разве не с такого подворья и должна начинаться… империя?..

Почему же во главе борьбы не стать именно ему, кобыштанскому голоштаннику Симону Петлюре?

И вдруг Петлюре стало страшно.

Кто это сидит перед ним? Кто пришел с предложением дать ему, Петлюре, в руки силу? Зачем, собственно, этот пришлый человек явился сюда? Не претендует ли сей звенигородский стратег… на власть? Не собирается ли сам стать во главе возрождаемой государственности, как только Петлюра поможет ему осуществить его замысел?

Сомнений не было: перед Петлюрой сидел страшный соперник, и сила, предложенная им, была страшна. Потому что, если Петлюра откажется и не поможет ему организовать эту силу, она все равно поднимется сама, и сметет Петлюру со своего пути, как шра-бра комарика с дуба…

Нет, силу эту нельзя упустить. Ее надо прибрать к рукам, а для соперников — одна дорога: истории она известна…

— Хорошо, — произнес наконец Петлюра… и голос его звучал хрипло от сдерживаемого волнения, — хорошо, пан Тютюнник, я сегодня же доложу Малой раде ваш проект. У меня нет сомнений, что завтра мы с вами начнем организацию “вольного казачества” на всей территории Украины.

Тютюнник сразу встал — так же стремительно, как он делал все. Он кивнул головой и хотел что-то сказать, но не успел. Дверь отворилась, на пороге возникла панна Галчко.

— Пршу прощенья, пан генеральный секретарь!..

— Что еще! — разгневался Петлюра: он вершил государственные дела первый день, но уже научился раздражаться, говоря с подчиненными.

— Освобожденные из тюрьмы преступники забаррикадировались за стенами тюремного двора и чинят вооруженное сопротивление комендантским патрулям. Но анархиста, организатора разгрома тюрьмы, взял в плен барон Нольденко. Анархический лидер говорит, что должен сделать пану генеральному секретарю весьма важнее заявление государственного характера…

— Государственное заявление? — недоуменно переспросил Петлюра. — Какое заявление?

— Не знаю, пан генеральный секретарь. Сотник Нольденко доставил захваченного сюда и ждет в приемной.

Петлюра хотел было крикнуть — гоните его ко всем чертям, но вдруг услышал стальной голос Тютюнника за спиной.

— Пан Симон, — сказал Тютюнник, — погнать его ко всем чертям можно и потом. А заявление интересно выслушать. Если я мешаю, то могу выйти…

— А! — Петлюра махнул рукой. — Что вы, пан Юрко! Приведите сюда анархиста, панна хорунжий!

Тютюнник скромно отошел к окну.

Галчко, боязливо оглядываясь, отступила в строну, и на пороге появился здоровенный детина в вышитой сорочке, в плаще и черном сомбреро, надвинутом на брови. Позади выступал барон Нольде, поигрывая браунингом. Пропустив их в кабинет панна Галчко поспешила исчезнуть и закрыть дверь.

Петлюра смотрел и бледнел.

Этого человека он видел не впервые. Очень короткая первая встреча была, однако, из тех, что запоминаются на всю жизнь. Петлюре даже почудилось, что у него начал болеть затылок: именно с затылка начинались воспоминания о первой встрече — на Борщаговской, перед домиком номер одиннадцать…