Мир хижинам, война дворцам - [166]

Земля слухом полнится. Вон, на полсотни верст южнее, где хлеб на черноземе поспел несколькими днями раньше, народ поставил-таки на своем. В Воробиевке, скажем, да в Новоселице на Сквирщине селяне захватили панские поля и распорядились сами. Косят, жнут и развозят по своим дворам. Захватили панские земли и ла Черкасщине в Прусах, в Ставище под Таращой и в Ставах под Уманью. Собственными ушами Авксентий слышал, как докладывали об этом на заседании Центральной рады, и члены рады кричали на это, кто — “позор”, а кто — “слава”! В Красногорке на Макарьевщине у пана Мекка тоже захватили двести десятин. А ведь это только тридцать верст от Бородянки. Тридцать верст!

Может, и здесь прогнать австрияков и возить хлеб по дворам?

Только ж… не было до вчерашнего дня приказа от генерала Корнилова. А теперь, когда вышел приказ, нашлют, должно, офицеров да “ударников” и в Воробьевку, и в Новоселицу, и в Прусы… Снова будет, как в девятьсот пятом году, после той клятой конституции.

Господи! Что делать? Что людям сказать?

А делать надо, и надо людям сказать, что делать. Люди притихли вокруг, как в церкви, и ждут слова дядька Авксентия, потому что дядька Авксентий — авторитет: есть теперь такое новое слово…

И за что покарал, господи, тем авторитетом? Неужто у тебя иной эпитимии не было, как только ткнуть человека в эту власть, и теперь вот кумекай, как знаешь. Тьфу, прости господи? Грех какой!

5

— Людоньки добрые! — наконец снова заговорил Авксентий. — Грех какой! Разве ж так можно? По-хорошему надо, по-человечески, по-божески, по закону…

— По закону! — крикнул Максим Велигура с поля: он косил, а все же прислушивался к тому, что происходит у дороги. — По какому такому закону? — Слова его услышали даже экономические; они бросили работу у машин и стали смотреть на дорогу. — Где эти законы? Что ты мелешь? Старый, а дурной!

Тимофей Гречка с размаху положил косу на покос и в несколько прыжков выскочил к толпе. Он был разъярен, грудь его порывисто вздымалась от горячей работы, a еще больше от бешеного гнева.

Он растолкал народ и остановился перед Авксентием.

— Закон, говоришь? — едва переводя дыхание, прохрипел Гречка. — Сказано: в России нет закона, в России столб, а на столбе корона!

— Тю! — хмыкнул Григор Омельяненко. — Вспомнил! Так это ж когда сказано было: еще при царе и про царя, а теперь же революция, свобода совести!

— Брешешь! — опять осатанел Гречка. — У тебя, паразита, совести нет! Нет и никакой революции! Один столб, а на столбе коли не корона, так ворона!..

Кто-то в кучке девчат фыркнул, но толпа продолжала стоять серьезная и угрюмая.

Унтер счел нужным вмешаться,

— Без выражений! — гаркнул он. — На кого это ты говоришь? Про кого такие слова выражаешь?

— Керенский твой… черный ворон над нашею долей! Да и ты ворона — каркаешь тут! Только столбик под тобой маленький..

Теперь и толпе засмеялись, но смех был невеселый.

— Молчать! — взбесился уже и унтер. — Оно к делу не относится, кто ворона! Может, ты сам ракша зеленая! Смердишь мне тут! И делегату от центральной власти говорить препятствуешь!

— Пускай скажут дядько Авксентий! — загудели в толпе. — А ты, Тимофей, помолчи!..

Тимофей плюнул и медленно двинулся назад к покосу. Схватил косу и со злостью пошел махать, налегая на пятку.

Авксентий замигал. Что говорить? Что скажешь народу? Народ ждет! А Авксентий, боже мой, ничего сказать не умеет! Ничего сам не разберет. Такая заваруха на свете пошла…

— Людоньки! — взмолился Авксентий, даже руки прижал к груди. — Я же про то самое, что и Максим с Тимофеем! Нету ныне такого закона, чтоб все как на ладони ясно было! И к закону генерала Корнилова еще не поступило разъяснение…

— Какое такое разъяснение? — снова загремел Велигура. Он бросил косить и стоял на меже, опираясь косовище. — Раз нету закона, не будет и разъяснения! Беззаконие одно! Ничего нету! Есть народ, есть земля и несправедливость есть на земле!

— То-то и оно! — крикнул Авксентий во всю силу легких. — Об том и речь: несправедливость!..

Он огляделся, ища поддержки. Хоть бы кто словечком помог. Но толпа стояла перед ним и ждала слова именно от него. Австрийцы понурились, опершись на косы. Подходили и экономические.

— Ты, дядько, о деле говорите? — послышалось из толпы. — Как поступать будем, раз закона нет? А про несправедливость сами знаем!..

В глазах у Авксентия мелькало. Голова кружилась. Подступало к сердцу. Никогда еще ему не бывало так худо. Даже когда горячкой болел… А вокруг — поле, золотое, щедрое — тучное жито на сытой земле… Такое бы жито вместе с этой землею поделить между людьми…

И вдруг Авксентию почудилось, что внутри у него что-то оборвалось, а земля словно озарилась светом, и так благолепно стало, будто под воскресение Христово в церкви. И видеть он стал далеко: под чистым небом поля и поля на весь мир.

И Авксентий закричал, точно не в себе:

— А нету закона — так народ сам себе закон! Для мужика один есть закон на свете — земля-матонька! Раз нету у мужика земли, а у панов она — отобрать у панов и отдать народу! Без выкупа, полагаю… Такая программа пусть будет и от Центральной рады…

Центральная рада не уполномочила Авксентия говорить это, не было у нее и такой программы — вообще никакой программы насчет земли Центральная рада еще не приняла. Но для Авксентия эта программа могла быть только такой, и уж если говорит то иначе он говорить не мог…