Мир - [27]

Долго и хитро извивался Томас вокруг да около, так что его занесло в рассуждения о воскресении из мёртвых.

— А теперь я хочу задать вам вопрос, Энок, если вы не поймёте меня превратно. Это удивительная и глубокая вещь, над которой я столь часто размышлял. В Писании во многих местах сказано, что мы восстанем из могил в день светопреставления, как мы есть сейчас, во всех частях и деталях, со всеми членами и мускулами. Это есть то, чего мы не сможем избежать, мой дорогой и богобоязненный господин Энок! Но в другом месте в Писании Иисус говорит совершенно отчётливо, что по воскресении из мёртвых мы не сможем ни жениться, ни выходить замуж, но будем все аки братья и сёстры. И тут возникает вопрос. Мы воскреснем как есть, и все части тела при нас; но останутся ли у нас детородные органы, если мы, по словам Иисуса, не сможем вступать в брак? Можете ли вы разъяснить для меня эту загадку, Энок?

— Эту загадку разъяснит сам Господь, — коротко отвечал Энок. — А тебе, если ты так хорошо знаешь Писание, стоит задуматься над другими словами: кто не работает, тот не ест!

И тут Энок попал впросак. Томас мог с чистой совестью заявить, и вся его компания хором подпевала, что он недавно вернулся с работы, и он честно зарабатывает жестянщиком. И едва Томас уразумел это, он понял, что обрёл почву для своих разглагольствований, и позволил себе перейти к другим «аспектам».

— Мы тоже работаем, и не так уж мало, но смиренно и просто, — сказал он, — и мы бы желали работать больше, если б добрые люди дали нам возможность. Но теперь, мой милый и высокочтимый Энок, я хотел бы прежде всего попросить за моего маленького сына…

После многих медоточивых словес, извивавшихся невероятными закрученными изгибами и закоулками, Томас наконец сказал то, что хотел по поводу Каролуса Магнуса, «у коего нет таланта к высокой учёности — пастор махнул на него рукой» и который «в своём смирении никогда не метил столь высоко»; однако Каролус «каждый вечер молился, стоя на коленях, что он должен удостоиться великой милости войти в дом столь доброго и уважаемого человека, как Энок Хове», где он сможет «научиться работать на земле и зарабатывать свой хлеб в поте лица своего, согласно Писанию и завету Господа в первой книге Моисеевой, глава вторая».

Тут вступила Гунхильд, осыпая дождём похвал и градом комплиментов и Энока, и мальчика; и речь её становилась всё более горячей, и похвальба всё более несносной…

А Энок уже ничего не слушал. Он думал, какими словами Божьими или другим крепким словом заставить их умолкнуть и остаться при своём; но в тот же миг он почувствовал в сердце глас Святого Духа.

Это было дитя Господне! Жертва, которую Отец требовал от него! Именно это, самое худое, о чём он мог помыслить, самое противное и тяжкое для плоти и крови, — но именно этого требовал Бог.

Он поднялся из-за стола. И когда все умолкли, он сказал твёрдо и коротко:

— Богу угодно, чтобы я помог этому мальчику. Но если он войдёт в мой дом, он обязан следовать порядку, заведённому здесь, и привыкнуть к работе и к молитве. Я не потерплю никакой лени, а также прочих бродяжьих штучек. Если он согласен на такие условия, присылайте его. Посмотрим, чем нам Бог поможет.

Энок торопливо вышел; цыгане принялись осыпать его благодарностями и похвалами.

…Спустя два дня явились Томас и Гунхильд с Каролусом Магнусом.

Это был маленький худенький паренёк, с маленькими тёмными беспокойными глазками и быстрыми, торопливыми движениями, лёгкий и гибкий, как танцор. Когда он шёл, он был как будто невесом; родители не могли за ним угнаться — они шагали слишком медленно в сравнении с ним. Маленькое круглое смуглое личико иногда выглядело таким серьёзным и торжественным, что становилось смешно; это был сам Томас-цыган в миниатюре. Каролус старался разговаривать и вести себя по-взрослому, по-умному, чему Анна весьма смущалась. Он не походил на остальных детей. В нём было больше здоровья. Видно, что он вырос на природе, как вольная птица, в нём смешалась кровь многих племён, он был бодр и подвижен, как дикий зверёк. Рядом с ним Гуннар выглядел бледным, хотя был полнее и крепче.

Каролус торжественно поприветствовал Анну, свою «новую мать»; он обязуется «с Божьей помощью вести себя так, что ей не придётся …» Цыганские повадки; этот сладкий рот и проворный язычок; Анна скривилась, подавая ему руку и приглашая: «Добро пожаловать к нам!» — Уфф! До чего мягкая, слабая ручонка, как у старой девы!

Не менее торжественно Каролус поприветствовал своего нового «отца». Он посмел заверить, что явился к нему с добрыми намерениями:

— И я надеюсь, вы проявите ко мне снисходительность, если я с чем-то не справлюсь.

— Если ты с юных лет начнёшь искать Господа, Каролус, и молиться ему, то остальное, пожалуй, приложится, — отвечал Энок.

Потом заговорил Томас-цыган и, наконец, Гунхильд. Бесконечные сказки для мальчика и беспрерывные похвалы «кротким и благородным людям», приютившим его… Речь уже срывалась на крик, так что впору было затыкать уши. На губах виднелась характерная цыганская ухмылка: блуждающая, полускрытая, как будто приглушённая. В конце Гунхильд вставила несколько слов на своём наречии, и они звучали так же резко и призывно, как и вся её речь: