Мир Чарльза Диккенса - [23]
Жизнь в Чэтэме
С пантомимой он познакомился в раннем детстве, еще до переезда в Чэтэм. Мы узнаем из предисловия к «Жизни Гримальди» (Диккенс за деньги редактировал эту рукопись вместе с отцом, поскольку был очень занят после успеха «Пиквикского клуба»), что этого великого клоуна он увидел в Чэтэме еще в бытность свою восьмилетним мальчиком.
Однако в Королевском театре (хоть в нем и гастролировали лучшие тогдашние актеры) Диккенс не только получал удовольствие от пьесы, но также (и это куда важнее для его творчества) от души забавлялся несоответствием пьесы тому, что из нее делали бедные артисты (особенно доставалось Шекспиру). Это была извечная тема его шуток, прямых и иносказательных, начиная с «Очерков Боза» и «Пиквика» (Сэм Уэллер) и кончая «Большими надеждами», где рассказывалось, как мистер Уопсл играл Гамлета. В Королевском театре в Чэтэме Диккенс, по его словам, впервые увидел, как «…король-злодей (Ричард III) спал в военное время на слишком для него короткой кушетке и как страшно сказались угрызения совести на состоянии его обуви»; узнал, что «ведьмы в „Макбете“ были на одно лицо с танами и другими действительными обитателями Шотландии; что доброму королю Дункану не лежалось в могиле и он то и дело выходил оттуда, каждый раз выдавая себя за кого-то другого». Здесь высмеивались не только пороки тогдашних гастрольных постановок Шекспира, но и все тогдашние штампы плохого театра, которые давали Диккенсу возможность комически обыграть несоответствие между идеалом и его нелепым воплощением, часто встречавшееся в жизни. Впрочем, как бы ни подшучивал Диккенс над мелодраматическими диалогами и ситуациями (правда, в последних романах это чувствуется слабее), он сам прибегал к помощи этого злополучного средства, когда его воображение не поспевало за сложными поворотами интриги. К тому же он сам признавался много лет спустя, уже на шестом десятке, что театр всегда был для него чем-то вроде воплощения рая, не похожего на ужасавшую его реальную жизнь: «…на час или два я совсем позабыл о действительности и… оказавшись на улице, изумился, как там было сыро, темно и холодно, сколько там толкалось людей и грозило наехать экипажей».
Волшебный фонарь.
Еще в Чэтэме — а Диккенсы покинули его, когда Чарльзу не было и одиннадцати лет, — его хождение в театр приобрело характер настоящего увлечения. У Диккенсов, которым в последние годы жизни на Сент-Мэриз Плейс приходилось весьма туго, квартировал один молодой человек, незадолго перед тем приехавший из Сэндхёрста>{14} и ожидавший производства в офицеры, некий Джеймс Лэмерт, пасынок сестры миссис Диккенс. Он увлекался постановкой любительских спектаклей, а также частенько брал с собой маленького Чарльза в Королевский театр. Разумеется, посещение спектаклей в обществе веселого молодого человека, большого театрала, и к тому же не вполне взрослого и не вполне члена семьи, дало толчок настоящему увлечению сценой; это было совсем не то, что ходить в театр с родителями, хотя и тогда Чарльз получал огромное удовольствие. Диккенс сам описал, сколь по-разному люди наслаждаются театром в этих обоих случаях — сравним, к примеру, семью, пришедшую на бенефис мисс Сневелличчи в романе «Николас Никльби», с молодыми театралами из «Очерков Боза».
В детстве он любил домашний кукольный театр…
Чэтэм вообще значил очень много в жизни Диккенса, и с отъездом оттуда кончилась райская жизнь, исчезла та система устойчивых представлений, которые сохраняются у большинства обеспеченных детей еще в юности, а к Чарльзу больше уже не вернулись. Прежде всего после Чэтэма он никогда уже так не любил свою мать, не доверял своим родителям. «Мои родители, — говорит герой рассказа „Одержимый“, — были, мягко выражаясь, из числа тех, кто заботится о своих детях не слишком долго».
Миссис Диккенс, по словам Мэри Уэллер, была «доброй, любящей матерью и прекрасной женщиной». Вместе с сестрой она готовила к школе своих многочисленных детей, включая и Чарльза. По свидетельству Джона Форстера, писатель часто говорил, что «своей детской жаждой знаний и рано проснувшейся любовью к чтению он обязан матери, которая дала ему не только основы родного языка, но также, несколько позже, латыни. Она подолгу занималась с ним каждый день, и, как он уверяет, весьма основательно». То была едва ли не лучшая похвала в устах будущего романиста, который превыше всего ценил образованность. И все же это была последняя дань благодарности матери. Если в последующие годы он не мог мириться с отцовской бесхарактерностью, то матери он еще меньше прощал ее слабые, не приносившие плодов попытки проявить решительность.
Чэтэм в дни детства Диккенса.
В счастливую пору их жизни в Чэтэме Чарльзу, очевидно, передалась отцовская общительность. Джон Диккенс, как позднее вспоминал один человек, знавший его в Девоншире, «был приятным собеседником с неисчерпаемым запасом анекдотов и неподдельным чувством юмора» — трудно представить себе лучшего друга для мальчика с пытливым умом и богатой фантазией. Они вместе совершали длинные прогулки по Чэтэму, Рочестеру и по их окрестностям. Во время одной из таких прогулок юного Диккенса поразил дом в Гэдсхилле, покупка которого позднее увенчала для него сознание его собственного успеха и утвердила его как настоящего джентльмена, о чем всю жизнь мечтал его отец. Это отец открыл ему английскую природу, ставшую для Диккенса каким-то своеобразным общедоступным символом благоденствия нации, ее радушия и добрых старых обычаев, ее бесхитростного веселья, — ведь именно здесь они с отцом бродили по будущим Дингли Деллу и Магльтону, этим обителям пиквикского простодушия. Наверное, отец брал его с собой, когда по делам службы отправлялся на верфи или плыл вверх по реке Медуэй, где Чарльз, должно быть, впервые увидел каторжников, работавших на разгрузке судов, и их галеры, залегшие в Кулингских топях к северо-востоку от Чэтэма; как знать, может быть, здесь-то и родилась история Пипа, который был его вторым, уже обособленным «я». Это отец исходил с ним все поместье Кобхэм-Парк, где юный Диккенс впервые заглянул в аристократический, феодальный мир (позже, в дни славы, он с легкостью причислял себя к нему) и где, казалось, непременно должен был обитать самый диккенсовский из всех героев Шекспира — Фальстаф. А главное, он, бесспорно, скоро убедился, что у них с отцом есть одно общее качество, почитаемое им впоследствии за основу всех добродетелей, а именно неуемность. Так возникла его глубокая привязанность к отцу, устоявшая перед тридцатью годами отцовских денежных манипуляций в духе Микобера.
