Мир Чарльза Диккенса - [111]
«Повесть о двух городах»
Чтобы с самого начала обеспечить журналу успех, Диккенс снова обратился к публикации романов еженедельными выпусками, хотя и считал это скучным делом. «Повесть о двух городах» сразу пришлась читателям по вкусу; за ней последовал первый бестселлер Уилки Коллинза — «Женщина в белом».
Самый любимый народом роман Диккенса — «Оливер Твист», у средних слоев наибольшую популярность завоевала «Повесть о двух городах». Театралам начала двадцатого века не было дороже спектакля, чем инсценировка этого романа под названием «Другого пути нет» с сэром Дж. М. Харвеем в роли Сиднея Картона>{125}; когда пишутся эти строки, она снова появилась на сцене — уже как мьюзикл — и, видимо, займет свое место в старомодных репертуарах любительских трупп. Мне бы очень хотелось — просто чтобы не прослыть литературным снобом — поставить «Повесть» в один ряд с великими книгами писателя, но, к сожалению, сделать этого я не могу. Есть две причины, по которым этот роман занимает в творчестве Диккенса важное место, но ни одна из них не имеет отношения к художественным достоинствам произведения.
Первая особенность книги — необычная трактовка в ней темы искупления и самоотречения. В своем предыдущем романе Диккенс показал, сколь активно пришлось вмешаться в жизнь Артуру Кленнэму; даже Крошка Доррит, это воплощение принципа «блаженны кроткие», чтобы обрести себя, вынуждена побороться за свои права. Только признав возможность счастья, приняв жизнь, смогли герои искать спасение в стороне от общества с его шумной и бесчестной суетой. А в «Повести о двух городах», несмотря на то что формально главное действующее лицо — Чарльз Дарней, подлинный герой — Сидней Картон, пьяница, ленивый адвокат из старого Шропшира, который обретает спасение на гильотине, погибая за счастье других людей>{126}. Тема искупления и самоотречения будет продолжена в романах, которые Диккенсу еще предстоит написать: Пип из «Больших надежд» искупит снобизм отказом от мирских благ; через горнило испытаний пройдет Белла Уилфер из «Нашего общего друга»; праздному, циничному Юджину Рэйберну из того же романа (тоже, кстати, адвокату) придется взглянуть в глаза смерти, очиститься душой и заслужить брак с Лиззи Хэксем.
Мир последних романов Диккенса с его самоотречением, искуплением, воскресением похож на мир поздних произведений Толстого, на «Преступление и наказание» Достоевского, на мир Дмитрия и Ивана Карамазовых. Перед нами мир христианского Нового завета — правда, с прорывами в трансцендентальное. Сидней Картон, который действительно приносит свою жизнь в жертву, должен бы проповедовать самую христианскую идею. В известной степени он ее и проповедует. Когда осужденных везут на казнь, маленькая швея говорит ему: «Если бы не вы, милый незнакомец, разве я была бы так спокойна… могла бы вознестись сердцем к тому, кто положил жизнь свою за нас, чтобы мы верили и надеялись», и, когда голова девушки слетает с плеч под ножом гильотины, а вязальщицы отсчитывают: «Двадцать две», чей-то голос (то ли Сиднея Картона, то ли авторский) декламирует: «Я есмь воскресение и жизнь, — сказал господь, — верующий в меня, если и умрет, оживет, и всякий живущий и верующий в меня не умрет вовеки». И эта христианская нота вплетается в основную идею книги, показывающей, как оба социальных режима Франции — старый строй маркизов Эвремондов и новый якобинский строй Дефаржей — попирают личностную этику христианства, ставя над ней свои классовые интересы и абстрактные принципы.
Рассказывая о том, как якобинцы заставляют доктора Манетта дать показания против собственного зятя, aristó et emigré[26], Диккенс прямо отмечает, что старая языческая доблесть — жертвовать ближайшим родственником для блага республики — расцвела пышным цветом в раскаленной атмосфере революционной Франции. В таком случае превозносить частные взаимоотношения людей, их любовь (отца к дочери, дочери к отцу, возлюбленных друг к другу) над абстрактными принципами — это христианство, как самопожертвование Картона. И все же, отмечал Джон Гросс, в этом самом христианском на вид романе Диккенс вряд ли христианин. Самопожертвование Картона до такой степени продиктовано простой человеческой любовью, что оно оборачивается другим видом языческой доблести — смерть героя ради любви, а совсем не ради своей страны. В таком контексте Христос не имеет к делу ровно никакого отношения, а ссылки на него могут показаться верующему читателю богохульством. На той же странице, которая посвящена смерти Картона (оттуда же я взял свои цитаты), Картон и маленькая швея вдруг оказываются «детьми Великой Матери». Но важно другое — что защиту от мирового зла роман недвусмысленно предлагает искать в личных отношениях людей; эта идея была уже в «Крошке Доррит» и пройдет через последующие романы Диккенса. А это уже вступает в противоречие с сюжетным замыслом книги, поскольку тут рассказывается повесть о
