Мир Чарльза Диккенса - [106]

Начиная, кажется, с первых дней семейной жизни у Диккенса проскальзывают упоминания о рассеянности Кэтрин, порой он этим раздражен, но чаще растроган. Вот пример (1841 год): «Кэт написала тебе благодарственное письмо, но допустила ничтожную оплошность — забыла отправить его». А вот более резкая вспышка недовольства (год 1854): Кэтрин на выставке французской живописи нечаянно услышала, что к какому-то человеку обратились как к «мистеру Фэрберну из Манчестера», и заполучила его лондонский адрес, введя таким образом Диккенса в заблуждение: из-за ее оплошности он пригласил на званый обед совсем не того мистера Фэрберна из Манчестера. Часто ссылаются на высказывания Диккенса по поводу поездки в Америку, во время которой с Кэтрин постоянно что-нибудь случалось. Как бы в подтверждение сказанного добавляют еще, что в 1847 году ей не удалось присутствовать на торжественной церемонии в Глазго из-за выкидыша, что в 1850 году она была вынуждена отказаться от роли в небвортском спектакле, так как повредила связки на ноге, упав со сцены. Все это может быть представлено в виде длинной цепочки утомительных и нелепых происшествий — так оно, видимо, и бывало, — только есть ли такая семья, где вовсе обходились бы без приступов взаимного раздражения?! Диккенс не раз подчеркивал свою благодарность Кэтрин за ее самообладание, выдержку и дружескую помощь во время американской поездки, а что касается способности Кэтрин попадать во всякие переделки, тут стоит вспомнить, что и Уилки Коллинз сломал ногу, путешествуя с Диккенсом по Озерному краю в 1857 году: «Мистер Коллинз, с которым вечно случаются какие-нибудь несчастья, когда он путешествует со мной…» — уж не само ли присутствие Диккенса навлекало несчастья на окружающих? Что действительно раздражало Диккенса в жене — так это неуклонное прибавление семейства. Рождение детей он с самого начала рассматривал как домашнюю неприятность, как помеху его напряженным, тщательно спланированным трудам. В дальнейшем рождение очередного ребенка он расценивал как посягательство на свою творческую энергию, уходившую на зарабатывание денег. «Мать и сын в превосходном состоянии, — писал он по поводу появления на свет последнего ребенка, — хотя я не уверен, что хотел последнего». Он страстно полюбил этого сына, он очень любил всех своих детей, особенно когда они были маленькими. Но отношение к деторождению как исключительно женской привилегии в браке — досаднейший мужской эгоизм — не могло не огорчать Кэтрин.

Итак, Кэтрин не удалась роль подруги баловня славы (да и едва ли нашлась бы такая счастливица), а его деспотическое властвование тем более мешало ей взять с мужем верный тон. Его систематическая проверка порядка в детских накаляла и без того напряженную обстановку в семье. Мне представляется также, что пример образцового ведения хозяйства, подаваемый Джорджиной (хотя ее нельзя за это осуждать), едва ли помогал Кэтрин в роли хозяйки дома. К 1851 году Кэтрин уже страдала от головокружений на нервной почве. Состояние ее еще ухудшилось после неожиданной смерти грудной дочери Доры, когда Кэтрин сама лечилась в Малверне. Все же в то время Диккенс был еще к ней предупредителен и нежен: «Кэт чувствует себя хорошо, насколько это возможно в ее положении. Хотя я не знаю пока последствий, которые пережитое потрясение окажет на ее психику, она совершенно смирилась со случившимся и может уже говорить об этом спокойно. Она так хорошо держится со всеми, что, я надеюсь, несчастье не оставило в ней слишком глубокого следа». За всем этим, однако, не слышно горячо любящего человека. Если миссис Диккенс действительно надеялась, передавая своей дочери Кэйти подобные письма мужа, на то, что «мир узнает, как он когда-то любил меня», то она горько ошиблась. Однако по крайней мере до 1854 года эти письма дышали привязанностью. Весьма важно и то, что в них выражены чувства, которыми Диккенс мало делился с кем-либо из своих корреспондентов. Особенно показательны несколько писем, датированных уже 1853 годом, когда Диккенс, Коллинз и Эгг совершали поездку по Италии. У нас нет других диккенсовских материалов, где бы он так словоохотливо и живо писал об англичанах, живущих в Генуе, Неаполе и Риме: в этих, отчасти желчных, письмах много радости от встречи со смешным в людях. В письмах к Джорджине он часто приписывает коротенькие сплетни специально для Кэтрин. Если вспомнить, какое важное место занимает в искусстве Диккенса чувство абсурдности человеческого поведения, то можно предположить, что общество жены явно помогало ему и бесконечно его стимулировало. Это только и можно противопоставить тому очевидному факту, что брак не пробудил в нем достаточного понимания женской психологии, оставив невыявленными чувства, связывавшие главных героев почти всех его произведений.

В пятидесятые годы его разочарование обществом, неприязнь к Англии и Лондону, приступы гнетущих сомнений в смысле жизни с неизбежностью усугубили и неудовлетворенность союзом с Кэтрин. Вероятно, инициатива исходила уже не от него одного — разочарование было взаимным. Его беспокойный нрав, частые и длительные поездки за границу, должно быть, подорвали и без того слабые способности Кэтрин к ведению хозяйства, а детям мешали получить систематическое образование. В этом Диккенса обвинять нельзя — его темперамент, характер его дарования требовали именно такой жизни; но жена и дети также неповинны в том, что такая жизнь их не устраивала. Я думаю, что к 1855 году брак стал, безусловно, досаждать ему, как и все остальное. Во время самого длительного проживания семьи в Париже (1855–1856) Джорджина, а не Кэтрин сопровождает его в веселых прогулках и поездках. Но действительным предвестником беды стало появление на сцене его прежней любви — Марии Биднелл.