У летчиков наших такая порука,
Такое заветное правило есть:
Врага уничтожить — большая заслуга,
А друга спасти — это высшая честь!
Тогда я этих строк не знал, но потом, после войны, когда живой остался, подумал, что это действительно было неписаным законом. И когда ведомый передал, мне, что ранен, я начал отбивать от него "Фокке-Вульфов" и не уследил за атакой "Мессершмиттов".
Трасса прошла по правой плоскости, — это я видел, — и все в кабине полетело на меня. Такой яркий был день, и вдруг в один момент он сменился огнем. Самолет потерял управление, и я сбросил фонарь, чтобы, выпрыгнуть. Еще успел увидеть, что плоскость отрублена, но, как только открыл кабину, пламя рвануло через меня. Я перенял от наших летчиков привычку не пристегиваться плечевыми ремнями, только пЬясными — так было легче осматриваться. А когда осколки попали мне в лицо, и пламя в лицо, то я уже и замка не видел.
Это рассказывать долго, а так все произошло мгновенно. Я пытался нащупать замок ремней, а руки в перчатках начали обгорать. И тут у меня такая мысль проскользнула… Я знал, как заканчиваются такие падения в горящем самолете, и я попытался открыть рот, чтобы набрать в себя пламени, и потерять сознание. Жить хочется всем и всегда, и мне, конечно, хотелось, но я не мог расстегнуть ремни. Но, возможно, раз в жизни силы человека удесятеряются. Я рванулся, очень сильно рванулся, и потерял сознание. А когда пришел в себя, то почувствовал, что падаю.
Попытался глаза открыть, а у меня веки обгорели — левым глазом ничего не вижу, правым — почти ничего. Рукой нащупал кольцо парашюта и рванул. И когда стропы пошли, парашютик выскочил, я свою ногу в стропах заметил. И сразу — удар. Если бы я упал в поле, то погиб бы, конечно, но я попал на деревья. Упал я в чистый, очень чистый разреженный лес — на передовой, но на немецкой территории. Сгоряча правое веко рукой поднял, парашют отстегнул и побежал — еще нормально себя чувствовал. Смотрю — снег за мной красный… Я ранен был, но боли еще не чувствовал, не до того было. Подбегаю к куче валежника, смотрю — человек. Я ему крикнул: "Держи!" — и больше ничего сказать не смог.
Тот парень оказался стрелком-радистом с Ил-2. Сашей его звали, а фамилию я не запомнил. Он меня спас, вытащил на свою территорию. А наши приняли меня за немца — я длинный был, и обгорел весь так, что ничего не понять. Начали шуметь — мол, ура! Немца поймали! Да парень тот объяснил, что я свой…"
На аэродроме, приняв сообщение о начале боя, выслали группу Яков на помощь. Их Н. И. Иванов не видел, но они успели заметить, как он вел бой и был сбит. Летчики видели, как вспыхнул, а чуть позже взорвался его самолет, но его самого, раскрывшего парашют перед самой землей, не заметили. Вернувшись, они доложили о гибели старшего лейтенанта Иванова — "и сомнений никаких не было. Не пропал без вести, не что-то еще. Все было понятно — погиб".
Вероятно, еще не осознав до конца всю тяжесть произошедшего с ним, Николай попытался вернуться в свой полк. Но окружающим с первого взгляда становилось ясно, что война для страшно обгоревшего пилота уже закончилась. Его переправили в Познань, откуда самолетом доставили в Москву, на Ходынку. А с Ходынки Главный хирург ВВС полковник Сельцовский направил Николая в Сокольники, в Центральный авиационный госпиталь. Попал он в глазное отделение. Оперировали Н.И. Иванова Александр Александрович Вишневский (сын знаменитого академика и сам будущий академик, генерал-майор, Главный хирург Советской Армии) и подполковник медицинской службы Евгений Максимович Белостоцкий.
Здесь, в госпитале, Николай Иванов встретился с человеком, ставшим при жизни легендой отечественной авиации. "Лежал я один в палате для тяжелораненых на три места. Вишневский вынул осколки, веки прооперировал и наложил на глаза повязки. Так что ничего я видеть пока не мог.
Как-то приходит медсестра Стеша и говорит: "Теперь тебе веселее будет". Понятно — значит, еще кого-то притащат.
Слышу — внесли. И лежит тот человек, молчит, дышит неровно, но не охает. Я все жду, когда же он заговорит со мной — не знал еще, что он, как и я, ничего не видит. Наконец, он через какое-то время спрашивает: "Есть здесь кто?" А я так долго ждал этого вопроса, что сходу выпалил: "А ***** не видишь?!" Ему, наверное, очень тяжело было, но он спокойно так отвечает: "Если бы видел — не спрашивал бы".
Разговорились мы с ним, и оказалось, что это капитан Анохин, летник-испытатель. Я про его случай в "Огоньке" читал, но он, что интересно, сказал, что парашют не открывал. 1* И еще говорит: "Ты курсантом фильм смотрел про перегрузки? Так это меня снимали".
Настроение у меня в те дни было, конечно, унылое, но он меня здорово поддержал:
— Не падай духом! — говорит.
— Да нет, — отвечаю, — тут дело труба. И руки у меня обгорели, и не вижу пока.
— Ничего! И я летать буду! — а у него один глаз удален, ребра, руки, ноги поломаны…
— Как же так, — спрашиваю, — ведь у тебя уже глаза нет?!
— Я летать буду!
И как-то ободрил шуткой: "Ты только духом не падай. В крайнем случае будем с тобой у Белорусского вокзала спичками торговать". Тогда это очень доходным занятием было, летчики, знаю, этим промышляли.
