Мир-Али Кашкай - [104]

Они — аксакалы — встречались все реже. Мирза Ибрагимов, возглавив Азербайджанский комитет солидарности стран Азии и Африки, подолгу бывал в загранкомандировках. Топчибашев хворал.

Замены друзьям не бывает. Когда вы оглянулись и увидели, что кругом ни одного друга, — знайте, пора уходить.

При встрече они словно бы читали в глазах друг друга беспокойство за положение дел в Академии. Мустафа-бек недоумевал: «Куда подевался дух высокой учености? Что стало с нашим Олимпом?» Мир-Али: «Прервалась связь времен. Нас постигло худшее, что может быть в истории, — забвение традиций».

И оба они должны были присутствовать при шоу, которое регулярно устраивает президент при аттестации сотрудников Академии. Он лично проверяет знания историков, литераторов, химиков, математиков, нимало не смущаясь возникающих при этом конфузов.

— Ваша последняя работа? — спрашивает он у философа Джангира Эфендиева.

— Эстетические воззрения средневекового Ирана, — отвечает философ.

— Сколько раз вы ездили в Иран?

— Ни разу. Шах не пускает.

— А как можно писать об иранской философии, не побывав в Тегеране? — искренне возмущается президент.

— Представьте, профессор, возможно. Например, Эммануил Кант никогда не летал в космос, однако это не помешало выдвинуть космогоническую гипотезу и высказать предположение о существовании большой вселенной вне нашей галактики…

И так — день за днем.

Это уже была совсем не та Академия, которую они возводили с таким вдохновением и полной отдачей сил.

Он понимал: лучшие годы прошли, совсем другая жизнь стучалась и в его двери. Но все меньше оставалось сил сопротивляться новым веяниям, грозящим разрушить то, чем и во имя чего он жил. И почти не осталось людей, с которыми можно было бы поделиться мыслями, облегчить душу от накопившихся сомнений. Никогда раньше не чувствовал он столь остро свою одинокость и почти физическое ощущение множества липких пут на своем теле.

Неужто и вправду он, мечтавший в юности о высоком полете, на склоне лет уподобился осторожному тетереву, никогда не попадающему в силки, но в упоении от своей главной песни не видящему, что на него внимательно смотрят два глаза и дуло ружья?

Он понимал, что на него началась охота, и знал, чьи то были глаза и в чьих руках находилось это ружье. Но ни сдаваться на чью-то милость, ни паниковать, ни, тем более, вооружаться для своей защиты от кого бы то ни было он не собирался. У него всегда было под рукой единственно нужное ему лекарство от меланхолии и депрессии — любимое дело, которое вряд ли кто мог у него отнять. Только разве вместе с головой.

Может быть, именно тогда и сформировалась давно вынашиваемая им мысль, на которую натолкнул найденный случайно в горах причудливый камень: изумруд, сращённый с булыжником. Две чужеродные и, по-существу, враждебные друг другу сущности. С одной стороны — драгоценный камень, с другой — грубая масса исходной материи. Не таково ли раздвоение человеческих помыслов и исканий, неизбывное противостояние индивида и общества?

Изумруд, как и человек, рвется прочь из грубой породы, а она держит его бульдожьей хваткой. И нет ничего, кроме умной и осторожной внешней силы, способной расчленить это сращение, причем всегда — в пользу драгоценного камня…

* * *

Еще в 1957 году М. Кашкай вместе с доктором химических наук Исой Селимхановым занялся изучением «белых пятен» древней металлургии. Этой работе предшествовала длительная дружба ученых, завязавшаяся при обстоятельствах незабываемых. Сразу после войны на прием к академику-секретарю явился молодой человек, химик, который никак не мог найти себе применение в стране, остро нуждавшейся прежде всего в ученых-химиках. Оказалось, дипломированного химика готовы были взять и на производство, и в научно-исследовательские институты, да, прослышав его историю, предпочитали уклониться от повторной встречи.

Биография Исы Селимханова, так звали молодого человека, имела серьезный изъян — он побывал в немецком плену. Выслушав просителя, академик-секретарь занялся его трудоустройством — на свой страх и риск. В кадрах предупредили: «Не связывайтесь! Неприятностей не оберетесь!» Такого рода опасения и предупреждения только раззадоривали Кашкая. В конце концов И. Селимханову нашлось место в одной из лабораторий, и с этого примечательного факта родилось новое направление в азербайджанской науке, чудесным образом соединившее химию, геологию и историю.

Кашкая увлекли идеи Селимханова, связанные с историей развития металлургии и древних металлов. Специалистов интересовал вопрос: действительно ли самородная медь была первым металлом, использованным человеком на Кавказе, на Ближнем и Среднем Востоке? Загадочной оставалась проблема применения в древности олова, никеля и даже алюминия в качестве присадок к меди. И такой, казалось, несложный вопрос: откуда доставлялось олово для снабжения тех районов древней металлургии, где не было оловянных месторождений? Исследования М. Кашкая показали, что олова на Кавказе не могло быть.

Академик Теймур Бунятов:

«Селимханов с Кашкаем одни из первых применили спектральный анализ. Благодаря их работам раскрылась куда более сложная картина химического состава металлических предметов, найденных не только в Азербайджане, но и на всем Кавказе. Спектральный анализ показал, что древние металлические изделия действительно «безоловянные». Зато в составе их много мышьяка! Значит, на Кавказе древние металлурги плавили не оловянную бронзу, а мышьяковую. А чуть позже и мышьяково-никелевую».