Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - [5]

Голоса, звучащие в хоре антологии, перекликаются. Несмотря на то что авторы писали тексты независимо друг от друга, рассказы обнаруживают внутреннюю связь: речь может идти об одних и тех же местах (таких, как Фридрихштрассе и Йебенштрассе) или об одних и тех же ставших символическими жестах тогдашних политических деятелей. Иногда переклички вызывают смех, а иногда заставляют задуматься.

Мне жаль, что голоса некоторых писателей так и не прозвучали. Буду надеяться, что когда-нибудь это все-таки произойдет. В ответ на мое приглашение участвовать в создании этой антологии с Запада часто приходил отказ, мотивированный нехваткой личного опыта. Как же мне порой хотелось опубликовать эти удивительные признания, которые звучат вдвойне странно, если вспомнить, что речь идет о просьбе создать литературное произведение! Сразу возникает множество вопросов: кому принадлежит повествование? Разве только мужчина может рассказать мужскую историю? Разве о еврее может писать только еврей? А о Восточной Германии только бывший житель ГДР? Разве только немцам разрешено писать о немецкой истории, разделении Германии и границе? Неужели только жертва может писать о жертвах? Разве писатели рассказывают только о тех временах, очевидцами которых им довелось быть? Кто может, кто должен и кому разрешено писать? И если кому-то не разрешено, то кто накладывает этот запрет? Какова наша миссия, стоят ли перед искусством и литературой нравственные и эстетические задачи? И как вяжется с ними то упрямство, с которым некоторые отстаивают свое право на молчание, когда дело касается самого личного.

Мне трудно представить человека, который застал падение Стены в сознательном возрасте и при этом не мог бы рассказать о границе из-за нехватки личного опыта. Еще труднее представить писателя, которого отсутствие такого опыта не навело бы на определенные мысли.

В этой книге друг с другом соседствуют очень разные произведения. В их сочетании, на стыке, открываются территории, по которым проходит граница, — территории, разделенные и в то же время имеющие точки соприкосновения. Путь через повествование — путь через границу.

Виола Роггенкамп Я ПРОЕДУ! © Перевод Д. Паршикова

Мы ехали из Освенцима.

«Разве так начинают рассказ?»

Но так оно и было, а вся история оказалась даже отчасти забавной. Ведь моя мама утверждала, будто видит в темноте лучше меня: «В конце концов, это же моя машина, за руль своей ты меня никогда не пускаешь, и теперь поведу я!»

Именно поэтому мы, возвращаясь из Польши через ГДР, сами не заметили, как отклонились от трассы на Гамбург.

«Ты заснула. Поэтому так получилось. Ты все проспала».

Я? Заснула? Когда она за рулем? Но дорога убаюкивала. Может, я и задремала. Едешь-едешь, сидя в одном положении, скорость за сотню, а кажется, будто стоишь на месте, пока за окном мелькает ГДР.

«Скучнейшая страна на свете».

Это уже не моя мама, а Фолькер Браун, поэт из ГДР.

Указателя на Гамбург не было нигде.

«Они делают вид, будто нас вообще не существует».

Мир обрывался в Гудове (Царентине). В Гудове находилась первая западная заправка, сразу же за границей. Но чем был известен Гудов? Говорили — Гудов, подразумевали — ГДР.

Водительские права мама получила в шестьдесят пять, вскоре после этого умер отец, но это никак не связано. А потом мы поехали в Освенцим. Во времена нацизма мои родители жили в Польше. Отец — немец, мелкий торговый служащий в Кракове — укрывал свою возлюбленную еврейку, мою будущую мать, вместе с ее матерью и от нацистов, и от поляков. После его смерти мама решила снова съездить в Польшу.

«Это мой долг перед ним».

Собственно, это он хотел поехать с нею в Польшу. Отец поддерживал отношения с друзьями из Сопротивления, но мама все время откладывала поездку. Теперь вместе с ней отправилась я.

«Нам придется ехать через ГДР».

Мама ненавидела ГДР. Для нее ГДР была воплощением всего того, что она привыкла ненавидеть в Германии.

«Думаешь, я боюсь их? За кого ты меня принимаешь? Я проеду!»

Разумеется, мы взяли ее машину. Большой японский лимузин.

— Он тоже на нем ездил, — сказала мама и ласково похлопала по крылу автомобиля.

Отец неохотно давал ей машину, предпочитал вообще не давать.

«Что ты такое говоришь? Он всегда радовался, что я села за руль».

Итак, мы двинулись в Польшу, побывали там, а на обратном пути в Щецине, у самой границы, купили продуктов в дорогу.

— У них ты меня на автостоянку не затащишь! Свою гэдээровскую отраву пусть сами едят. Им нужна только моя валюта.

Перед границей мы залили полный бак.

— Ни за что не пущу гэдээровский бензин в мой роскошный двигатель. А этого нам хватит до Гамбурга.

Польскому заправщику мы отдали последние злотые, благо у нас оставалась в запасе толстая пачка купюр, после чего он вымыл все стекла, а также фары и оба номерных знака.

В Польше маме пришлось трудно. В Польше я сидела за рулем. Она вообще отдала мне машину, но перед границей с ГДР заявила:

— А теперь поведу я.

Темнело, и я медлила. Она постучала по крыше автомобиля красными ногтями.

— Ну, давай уже. Рулила десять дней подряд. Пора тебе отдохнуть, к тому же в темноте я вижу лучше.