Минуя границы. Писатели из Восточной и Западной Германии вспоминают - [45]

Восток отставал в экономике, а Запад явно отставал в морали. Старая граница оказалась непрочной, зато появилась новая «стена в сердцах», как любят говорить ораторы. Возникла путаная чересполосица из прочувствованного интереса, доброжелательства и злого умысла, высокомерия, вспыхивающего любопытства и стойкого безразличия ко всему тому, что нельзя превратить в рыночный товар. А иные были бы рады, если б Объединение состоялось, но не осуществилось в реальной жизни.

Когда улеглось «безумие» первых волнений, в пыли падающей стены нарисовался новый для политической зоологии Германии вид, а именно — восточный немец, «осси». Этот объект давней любви на расстоянии (а для некоторых — обожания издалека) уже не считался иностранцем в старом значении этого слова, но разве он оттого становился добропорядочным немцем — аккуратным, старательным, надежным?

Чем проникновеннее говорилось в парламентских речах и передовицах о «братьях и сестрах на Востоке», тем чаще обычные граждане находили отличия. Мало того что этот самый «осси» оказался плохо одетым, подобострастным, ненадежным и далеким от утонченного западного мещанства, так еще и на телевидении от него представительствовали политики с дефектами речи и корявым синтаксисом. Это еще не все: «осси» не смог до глубины проникнуться жизнью нашего общества, которое не сумело убедительно объяснить ему с моральной точки зрения, отчего здесь происходит то, что происходит. И вообще, «осси» жил и работал в другом ритме, в лучшем случае — судя по производительности — являя собой образец довоенного добропорядочного немца. Высший титул, на какой только мог претендовать на Западе восточный политик, газета «Ди вельт» присвоила Лотару де Мезьеру: «примерный школьник». Вот так в нашей превосходной системе безликость обернулась значительностью, возведенной в государственный ранг.

При всем своем неумолчном нытье, консерватизме, спорадически вспыхивающей ненависти к иностранцам и отвратительном выговоре (так считалось на Западе), восточный гражданин не обладал компетентностью и как потребитель. Это только поначалу казалось забавным, что он битый час сидит в «Макдоналдсе», ожидая официанта. На Западе одни уже не замечали благосостояния, других оно угнетало. Но попробуй прогуляться по нищим восточным угодьям, и ты со всем энтузиазмом станешь прорываться назад в потребительство, в точности следуя рекламе Тенгельманна: «Удачные покупки — хорошее настроение», а в конце концов начнешь наслаждаться собственной свободой внутри чужой несвободы.

Какой уж тут разговор о Биттерфельдском пути, о целях и успехах воспитания, какой уж тут социализм! Кто никогда в нем не разбирался, мог теперь гордиться собственной политической репутацией. Не мысль опровергла теорию, а факты — при том, что и прежде с ясной головой невозможно было признать ГДР образцом социалистического государства, при том, что разного типа теории социалистического общественного устройства лет на четыреста пятьдесят старше ГДР.

Процесс, затеянный против ГДР, втайне был направлен на ее отношение к принципу обмена, то есть к деньгам. Такое требует наказания! В разыгранном действе восточные немцы оказались перед дилеммой. Кто из них верил Гете, утверждавшему, что личность есть результат исторического развития, у того личности отныне не было. Кто верил в идеи старого государства, тот вдруг оказывался вне пределов каузального мира. Кто верил в идеи реформаторов, тому пришлось принять трагическую позу Креонта: «Не этого я хотел». Кто верил в идеи нового государства, тот все-таки был лучше бракованного товара и мог повторить вслед за Ричардом Никсоном: «When the going gets tough, the tough get going»[32], но на этом — конец солидарности, к которой должен был привести исторический перелом, а привел он к власти ХДС. На Западе восточным гражданам предлагались две версии самоопределения: кто не предал старые идеи окончательно, тот «чугунная башка», кто их все-таки предал — тот «перевертыш». По причине неспособности справиться с сейсмической активностью внутри человека на уборку обломков Стены направили правосудие и рыночную экономику.

Тетушка моя тем временем совсем умолкла. Улыбка не сходила с ее лица, седые волосы трепетали, а взгляд был устремлен туда, в ГДР, которая вскоре будет переименована в «бывшую ГДР». Не тот сегодня день, чтобы собирать грибы. А потом мы заметили на той стороне какого-то сельчанина возле его дома. Он упорно вглядывался в даль, смотрел на нас, пока мы с километрового расстояния изучали его мир. Он не шевелился, никуда не собирался (да ведь и мы не двигались), он просто стоял и смотрел, а я тогда подумал: «Отчего этот старик не садится в машину, на велосипед, почему не идет к нам пешком?» А он стоял и стоял.

Но затем вдруг медленно поднял руку, как делал, наверное, и в долгие годы разъединения, и помахал нам. Абсурдный жест, мы же могли пойти навстречу друг другу, могли обняться и воскликнуть: «Безумие!» Все остальные шли мимо него на Запад, а на Западе все обратили взоры к приближающейся толпе и двинулись ей навстречу, и вдруг — это легкое движение крестьянской руки, так дворник описывает дугу на ветровом стекле, легкое движение, отсюда почти незаметное. Мне казалось, что я один заметил крестьянина, но вдруг белая ручка моей тетушки поднялась в воздух и так же помахала в ту сторону, и, когда обе руки по обеим сторонам все никак не опускались, синхронно описывая малый радиус, какой всегда получается у старых людей, если они машут рукой, я понял, что они машут друг другу и оба не хотят остановиться, и каждый из них думает: «Это тебе. Ты далеко, но так близко. Вот безумие».