Минувшее - [41]

— Тетя Сановар, почему не привезли сына? Скучает он там… — Все ждали ответа, видели: тоскует мать о сыне. Задумалась она, вздохнула и говорит:

— Думала, крепко думала я. Хотела привезти Нурмата, но поговорила с директором — хороший он человек! — и решила: что он будет здесь делать? Скотину пасти? Останется неграмотным, темным. А там его учат, кормят, одевают. Читает лучше меня. Пусть там и живет, полезным человеком станет.

— Правильно сделали, апа, — поддержал я ее, а женщины призадумались. Видно, не многие из них решились бы так поступить.

Прошло много лет. О басмачах мы и думать позабыли. Те из них, что ненавидели Советскую власть, разбойничали и грабили, ушли за границу или были перебиты в боях. Тех, кто раскаялся, Советская власть простила, и они мирно трудились. За это время мы организовали колхоз, стало легче жить…

— Ого, хлопок помог. Раньше мы его не сеяли, — подсказал член правления, человек могучего сложения с густой, сильно поседевшей бородой.

— Верно говоришь, Курбан-ата, пшеница да ячмень, еще кукуруза — вот что мы привыкли сеять. Тосковала наша Сановар-биби о сыне. Да ведь сын — не дочь. Сын, словно молодой сокол, почуяв силу крыльев, расправит их да из гнезда летит в широкий мир.

Однажды Нурмат написал, что призван в армию, будет служить на далекой границе, отслужив, вернется к матери в колхоз. Сановар все письма нам читала. Заскучала она. А тут как раз постановление — увеличить площадь посева хлопка. Вот тут и показала себя Сановар. Организовала женскую бригаду, и, пока мы сомневались да раскачивались, женская бригада вышла на первое место. Бригадира на слет в Ташкент пригласили. Думала я сына там увидит, но он уже уехал на границу.

В прошлом году дело было. Рано мы закончили окучку хлопка. Люди ушли с полей. Тихо стало кругом. Солнышко уже садилось и окрасило все в розовый цвет. Земля отдыхала после знойного дня. Стоял я на кургане, глядел на зеленые просторы, любовался. Насколько мог охватить глаз, кудрявились кусты хлопчатника, покрытые зелеными коробочками. Радость-то какая! Последняя окучка закончена, да как закончена — ни одного стебелька сорняков не осталось! Вот он предо мной открылся весь долгий, дружный труд наших людей. Забота о земле с осени — и вот какое богатство! Центнеров шесть-десять с гектара соберем. Ну, думаю, теперь все те, кто боялся вступить в колхоз, захотят быть колхозниками…

— А помнишь, раис, как много приходилось волноваться в дни посева, не досыпать ночей, забывать о еде? — напомнил Курбан.

— Да. Дело было новое, не верил народ в хлопок. Земля у нас кое-где засолена, да и степь холмистая, — раздумчиво проговорил Алим-ата.

— Агроному многие не верили. Да и как верить? Приедет, посмотрит, посоветует и уедет, ну, народ в сомнении, — вступила в разговор молчаливая Анзират-ой.

— Вот тогда-то наша Сановар взялась за книжки и нас убедила, по-научному надо работать, — добавила краснощекая молодая звеньевая. Сановар-биби метнула в ее сторону укоризненный взгляд.

— Правильно говоришь! — поддержал Рашид-ака. — Вот стоял я на кургане, радовался. Ветерок с гор потянул, листья хлопчатника затрепетали… И сердце у меня в груди застучало сильнее. Думаю: «Только бы сберечь всю эту красоту! Все это богатство». Вдруг услышал за плечами шорох, тихий звон. Сердце замерло. Оглянулся, смотрю: стоит военный, лицо загорелое, гимнастерка, галифе и сапоги запыленные, видать, издалека. Встревожился я. Кто он? Глаза черные, недобрые. Вглядывается в меня, точно изучает. Жутко стало. А он шагнул ближе, сурово так говорит:

— Рашид Ирмат, ты один на колхозном поле. Почему?

— Когда идут полевые работы, председатель колхоза обязан быть в поле. Вы ко мне, товарищ? — отвечаю ему, а на сердце тревога. Кто он?

— После ранения приехал я мать навестить…

— Нурмат Рахметджан! Ты ли? Ой, и большой же ты стал! Много лет тому назад увезли тебя малышом…

— Давно это было. Теперь я сержант, служу на границе. — Помолчав, он сказал раздельно. — Ехал я сюда через перевал заброшенной тропой, тропой контрабандистов…

Слушаю я, смотрю на гостя и не понимаю, чего это он? Взгляд у Нурмата хмурый, недоброжелательный… Но надо быть гостеприимным: подошел я к приезжему, пожал ему руку, сказал:

— Ты сын нашего лучшего бригадира, ты вернулся домой, пойдем же в чайхану. Там собрались все колхозники праздновать окончание окучки. Рады будут тебе.

Пошел я по извилистой тропинке, чувствуя на своем затылке недоброжелательный взгляд Нурмата, беспокойно как-то стало: «Зачем так неожиданно появился Нурмат? Может быть, он дезертир? Рос вдали от колхоза, в городе. Кто знает, что у этого парня на уме. Почему прошел сразу на поле? Где его конь?»

Тропинка вывела нас на пыльную проезжую дорогу, и мы зашагали рядом, изредка перебрасываясь словом.

Шумно и весело было в чайхане. Звуки патефона смешивались с голосами людей, заглушая журчание большого арыка. Но когда мы вошли, все притихли. Прошел я в глубь чайханы с Нурматом, положил руку на его плечо, сказал:

— Друзья! Сегодня у нас двойная радость. Первая — мы увидели силу нашего труда на хлопковом поле. Оно нам обещает большой урожай. Вторая радость — приехал дорогой гость, боец нашей доблестной Красной Армии Нурмат, сын нашего лучшего бригадира Сановар-биби. Где вы, тетушка?