Минувшее - [43]

— Одурел парень. А хлопок-то мы сберегли!

— Да, сберегли. Сберегли хлопок людям, много потрудившимся и вырастившим эту красоту, эти неоглядные поля, — согласился Нурмат. Он не мог налюбоваться нашими полями.

Но вот мы услышали неясный шум, он рос и приближался. Мы оба повернулись к дороге. Тревога росла. Я заметил, что и Мирсаид насторожился, видно, появилась надежда на помощь, на обещанный налет басмачей. Вслушиваясь, Нурмат спросил:

— Что же это за шум? Словно толпа людей бежит. Я встал, взошел на пригорок и долго вглядывался в дымку ночи. Вскоре я различил большую толпу бежавших к нам людей.

— Колхозники бегут! Вся чайхана, да нет, тут весь колхоз!

А гневные голоса звучали все ближе, отчетливей. Скоро можно было разглядеть, что все вооружены, кто серпом, кто кетменем, а кто дубиной. Я обернулся к Нурмату:

— Нурмат, друг! Они бегут защищать свой труд.

А люди кричали:

— Эй-эй, председатель! Жив ли ты?!

— Жив, дорогие, жив!

Нурмат гостил у нас две недели, многому он нас научил. Не такими доверчивыми стали мы, как были раньше. Теперь мирсаиды нас не обманут…

На этом закончилась наша дружеская беседа. Гости, попрощавшись, разошлись.

На другой день было солнечно, дороги подсохли, и мы ознакомились с колхозом, встретились с его знатными людьми. Провели еще один приятный вечер у гостеприимной Сановар-биби, а ясным теплым утром возвращались в Самарканд.

Заботливый раис отправил нас на колхозной пролетке, запряженной сытой буланой лошадкой. По дороге из Ургута нас нагнала обкомовская машина. Внимательный инструктор предложил нам пересесть к нему, что мы и поспешили сделать, отпустив кучера обратно.

ОГОНЕК

После Великой Отечественной войны партия и правительство выдвинули лозунг: механизация сельского хозяйства; тракторы — на колхозные поля.

Это было время трудовых, беззаветных подвигов.

В редакции я получила задание поехать в Самарканд и написать очерк о выдающейся женщине-механизаторе. Это задание пришлось мне но душе. Перед войной я жила в Самарканде около трех лет и полюбила этот древний город.

Весна в Узбекистане всегда прекрасна и скоротечна, но в тот год она была особенно хороша. После снежной зимы все сияло: травы горели изумрудами, небо, безмятежно голубое, дышало лаской, воздух пьянил, пробуждая беспричинную радость.

Автобус летел по асфальту со скоростью поезда, делая кратковременные остановки то в степи, чтобы охладить мотор, то возле колхозных строений, чтобы взять пассажира, молитвенно поднявшего руки посредине дороги.

Пассажиры, утомленные многочасовой тряской, все чаще спрашивали водителя: будет ли длительная остановка и когда?

— Скоро… — односложно и флегматично отвечал он. — А вон и районный центр! Остановка — час. Можете пообедать, а кто захочет, прогуляется на базар.

Быстро приближалась кайма темных садов. Желанный отдых близок. Вот и околица, домики с огородами, приятно зеленеющие и радующие глаз аккуратными грядками. А вот и главная улица-аллея цветущего желтым пухом тала-вербы. Свернув вправо, мы остановились возле базара у красной чайханы.

Автобус быстро опустел. Пассажиры разбрелись, кто куда. Одни поспешили в столовую, другие — на базар за сухофруктами, которыми славился Янгиюльский район, а я направилась в чайхану, пристроившуюся возле большого арыка и красующуюся своими кумачовыми лозунгами. Там было чисто и уютно. Я села за маленький столик у полноводного арыка. Ко мне подошла девушка в белом переднике.

— Вам чаю или шашлыку? — спросила она приветливо, смахивая со столика несуществующую пыль.

— И то и другое. Раньше чай, зеленый.

Наслаждаясь ароматным кок-чаем, прекрасно утоляющим жажду, я задумчиво смотрела на кудрявую зелень молодых чинар, посаженных вдоль тротуара. Вдруг увидела двух женщин, медленно идущих к чайхане. Одна была стройной, черноволосой, с румяным лицом, в белом халате и белой медицинской шапочке. Другая — старенькая, худенькая, лет шестидесяти. На ней было свободное синее в желтые цветочки платье, стянутое темной безрукавкой. Голову покрывал белый кисейный платок, обрамляя бледное, с закрытыми глазами лицо. Одной рукой она опиралась на руку спутницы, другой — на длинный тонкий посох. Слепая! Догадалась я. Но какое странное лицо! Она подставила его под лучи весеннего солнца, точно впитывала свет и ласку вечного светила. Меня поразило выражение этого лица. В нем не было свойственного слепым выражения настороженности, растерянности и печали. Лицо старушки излучало такую радость, что нельзя было не обратить на это внимания. Они проходили мимо по ту сторону арыка, когда девушка принесла шашлык.

— Будьте здоровы, Салтанат-ой! Здравствуй, Галя! — приветливо проговорила девушка.

— Привет, Тоня! Зайди за таблетками, я приготовила, — ответила девушка в халате. А слепая повернула голову и сказала:

— Счастья тебе, Тоня! Приходи в гости.

— Кто это, Тоня? — спросила я, когда они прошли мимо.

— Это медицинская сестра Галя Чубко со своей мамой. Ответ меня не удивил: в ту пору часто можно было встретить узбечку с русским ребенком, который называл ее матерью. Многие узбекские семьи усыновили эвакуированных детей, родители которых погибли. Просветленное радостью лицо слепой взволновало меня. Я попросила Тоню рассказать историю этой семьи. Она охотно согласилась: