Минувшее - [21]

Раима лежала, горько плача, потом тихонько подползла к матери, открыла камзол. Мать лежала голая, вся в кровоподтеках и синяках, с опухшим незнакомым лицом. Вокруг — разбросанные клочья одежды, разбитая чайная посуда. Обливая слезами неподвижное лицо, Раима нежно гладила спутанные волосы и твердила: «Сердце мое, мамочка, родная, без тебя умру!» Острое горе и ласка слышались в дрожащем голосе ребенка. Проясняющееся сознание уловило детский лепет. Целительным бальзамом проник он в сердце матери. Тихо застонав, она приоткрыла глаза.

— Доченька… помоги. Дай воды попить, укрой меня, холодно… — Раима бросилась к нише, выхватила старую отцовскую шубу, укутала мать, осторожно касаясь избитого тела, принесла пиалу теплого чая из остывающего сандала. Осторожно приподняла опухшую растрепанную голову и напоила мать. Затем открыла сундук, достала чистую рубаху, погрела над сандалом и помогла матери натянуть на избитое тело. Рваные клочья одежды собрала и засунула в угол ниши. Постояв возле спрятанного тряпья, тихо заплакала. Потом решительно прошла в другую комнату, отыскала длинный кухонный нож и, незаметно сунув его под подушку, прилегла рядом с матерью. Та лежала, закрыв глаза, дыхание со свистом вырывалось из больной груди. Чутко прислушиваясь к этому хриплому дыханию, Раима чувствовала, как что-то темное, сильное росло и ширилось в груди. Она не понимала, что это растет необузданная злоба. Любовь к отцу уступила перед гневным протестом. Да, когда придет домой злодей, чуть не убивший ее мать, когда он уснет… О, она знает, что надо сделать. Она видела, как сосед-мясник режет баранов, вот так: полоснет по горлу ножом и конец…

Мать задремала. Только тогда Раима вспомнила о сестрах. Бедные малыши! На улице так холодно, они хотят есть, озябли. Она зажгла светильник, поставила его в одну из ниш и выбежала на улицу. Там завывал ветер и никого не было. Маленькое сердечко сильно забилось — не уберегла сестер! Бросилась к старенькому домику соседки. К великой радости Раимы сестры оказались там. Узнав у Раимы, что мать жива, но зверски избита, соседка старушка-повитуха — буви — покопалась в своих травах, отобрала нужные, вскипятила их, процедила и понесла больной. Дети побежали следом. Нарджан было плохо. Старушка провозилась с нею ночь, а утром побежала за врачом.

Дней через десять Нарджан поднялась, с трудом двигаясь, надела паранджу и куда-то ушла. После ее ухода пришел брат Рахмана. Узнав, что невестки нет дома, обрадовался:

— Поправилась? Вот хорошо, спасибо вам, буви, подлечили. Теперь и брат сможет вернуться домой. Он горевал, что осиротил детей.

— Если бы не Раима, не жить бы Нарджан. Плоха она, — тихо говорила старушка, но в голосе ее звучали гневные ноты.

Через при дня вернулся Рахман. Он застал гостей за дастарханом у Нарджан. Тут были: брат с женой, буви и молодая женщина — главный врач местной больницы. Войдя в комнату хозяином, словно ничего не случилось, он с наигранным равнодушием поздоровался со всеми:

— Рад вас всех видеть у себя в доме, — развязно говорил он.

При словах мужа Нарджан встала, подошла к вешалке, вынула из кармана камзола конверт, повернулась к мужу и спокойно сказала:

— Гости в моем доме, и вы, Рахман, здесь гость. Десять лет назад вы вошли сюда как хозяин, сегодня уйдете как чужой. Вот развод.

Рахман опешил. Но вдруг его осенило: шутит!

— Зачем так шутить, Нарджан-ой. У нас дети… — Машинально вынул из конверта бумагу, прочел и побледнел.

— Куда же я пойду? Где смогу приклонить голову? Я десять лет ремонтировал этот дом. Сколько вложил труда…

Теперь, когда он убедился, что жена обратилась к советским законам, он прежде всего думал о себе, о своей выгоде. Нарджан это поняла. Вдруг он вскипел:

— Как ты посмела это сделать?!

— Так же посмела, как вы посмели изуродовать ее, — сухо проговорила врач, в упор глядя на Рахмана. — Протокол о зверском избиении находится в моей канцелярии. Нарджан упросила меня не начинать против вас уголовного дела. Но поднять его никогда не поздно! — добавила она с угрозой.

Растерянно оглядываясь, этот бесшабашный гуляка искал сочувствия в лицах присутствующих, но не находил.

— Куда же я пойду? — спросил обескураженно.

— Что же, брат, провинился ты сильно. Переночуй у меня, а завтра соберемся. Мы уже договорились. Завтра поговорим о разделе имущества.

На другой день пришли к соглашению: Рахман получит одну из двух комнат, выход прорубит прямо на улицу, чтобы не проходить по двору. Дверь, соединяющую обе комнаты, заложат кирпичом наглухо.

Рахман был растерян и оглушен. Он сидел притихший, с недоумением глядя на жену. Казалось, только теперь оценил он ум и великодушие своей бывшей жены. Она одна предложила выделить ему комнату. Другие, особенно врач, настаивали выселить его совсем. А когда подняли вопрос об алиментах, Нарджан гордо отказалась:

— Он никогда не думал о детях. Я сама воспитаю своих девочек, по-новому. Хочу, чтобы они не зависели от своих мужей, да и ни от кого, надеялись лишь на самих себя.

— Двери я заложу, — сказал подавленный Рахман, — но разреши мне оставить маленькое окошко, чтобы иногда поглядеть на дочек, поговорить с ними. Все-таки я отец им, — тихо добавил он, теряя былой апломб и самоуверенность. Он выглядел жалким, растерянным человеком. Благородная женщина согласилась при условии, что он не будет вмешиваться в воспитание девочек. Он на все был согласен.