Минувшее - [2]

Начались выступления. Казалось, прорвало плотину и хлынули волны женских обид и горя. Все выступавшие говорили о своем бесправии, рабской зависимости от отца, мужа, брата. Приводили факты насилия, продажи в жены тринадцатилетних девочек, говорили о истязании непокорных жен, о издевательствах… Атмосфера накалялась.

Из первого ряда поднялась стройная узбечка в белом длинном платье, в черной бархатной безрукавке с белой повязкой на голове. Она не спеша шла к трибуне. Все головы повернулись в ее сторону, по залу пронесся тихий шелест голосов. Настороженные глаза следили за каждым ее движением.

— Паризат… Сама… святая… Жена ишана. О-о, что скажет?

Я жадно разглядывала ее тонкое, одухотворенное лицо, бледное со взметнувшимися вверх бровями, словно она сама удивлялась тому, что идет к трибуне, с которой неверные призывали к непокорности женщин-рабынь и так разволновали их, что каждую минуту эти робкие затворницы взорвутся рыданиями. Ей было лет шестьдесят, но выглядела она значительно моложе. Горькие складки у губ, тонкие морщинки у глаз и на лбу говорили о трудно прожитых годах. Но какое-то обаяние юности излучал весь ее облик. Гордо поднятая голова, властный взгляд, неторопливые, плавные движения. Вот она уже на трибуне. Зал затих, замер, казалось, не дышал. В президиуме задвигались, зашептались. Одна Любимова оставалась в гордом спокойствии. Когда вдова ишана подошла к трибуне, Любимова окинула ее соколиным взглядом своих серых глаз. Только у нее, наверное, был такой взгляд. Не шевельнувшись, поведет зоркими глазами как-то сбоку, сверху вниз, сразу охватывая человека, словно проникая в его внутренний мир, в тайные мысли. Вот она взглянула на Паризат и встретила спокойный, открытый взгляд больших черных глаз. Мне показалось, что на упрямо сжатых губах Паризат мелькнула лукавая улыбка. Так мелькает солнечный луч сквозь сетку зеленых листьев чинары, колеблемых ветром.

Красива ли была Паризат? Если и была красива в дни молодости, то годы неумолимо стерли яркость красок этого характерного лица. Не могут быть красивыми впалые щеки, увядшая кожа, морщины и седые пряди волос, выбивающиеся из-под белого головного платка. Нет, красивой назвать ее было нельзя, но необычайное очарование веяло от всего ее облика.

Она стояла молча, точно впитывая в себя тишину зала. Потом, как бы оканчивая молитву, медленно провела тонкими руками по щекам, подняла лицо, словно увидела что-то, никем не видимое, и, внимательно оглядев ряды женщин, спокойно заговорила. Мне редко приходилось слышать такой мелодичный, покоряющий голос. Говорила она уверенно, четко бросая слова, как бросает в землю сеятель золотые зерна пшеницы. Я старалась не упустить ни одного слова, и, когда звучала непонятная фраза, я касалась руки Рисолят. Тотчас же она наклонялась к моему уху и шептала точный перевод. Казалось, что настало время поединка между женой ишана — носительницей старых предрассудков, и Любимовой — непримиримым борцом за женские права, за право мусульманки быть человеком. А властный голос звучал уверенно, грозно. Она процитировала несколько статей шариата, потом, вскинув голову, властно повысила голос:

— Женщины! Мусульманки!

Словно ветер наклонил все головы в зале. Скрестив руки на груди, склонив низко головы, женщины застыли в безмолвии. А звонкий голос с особыми переливами продолжал:

— Со всех концов могучего Туркестана собрались вы сюда, как собирается стадо овец вокруг своего пастуха. Собрались вы, чтобы принять новый закон о женщине Востока. Но что услышали от вас мои уши?. Вы, как трусливые самки шакалов, плакали и стонали, жалуясь на свою рабскую долю. А вы давно знали о новом законе…

Я взглянула на президиум, там царило оживление. Вся пунцовая Николаева склонилась к Любимовой и что-то шептала. Любимова отрицательно покачала головой. Секретарь Студенцова с бесстрастным видом строчила, успевая заносить каждое слово внятной раздельной речи Паризат. А та, словно понимая важность минуты, говорила плавно, с паузами.

— Прошло уже пять лет, как вышел новый закон о жизни народа. Против нового закона восстали Мадамин-бек, Халходжа, а вы знаете их. Это они подняли газават. Во славу аллаха они проливают кровь дехкан, кровь бедняков. Но аллах оставил нам свою священную книгу-коран, по ней мы должны жить, ей верить. Прошло пять лет, а вы все стонете, жалуетесь, безропотно сносите обиды. Вы слушаете черные слова злых людей. Это они требуют покорности от женщины. А знаете ли вы, что закон Ленина — это закон аллаха? В священной Бухаре над входом в старинную мечеть есть сура из корана, нашей священной книги. Там по-арабски написано: «Женщина-мусульманка должна быть грамотной и наравне с мужчиной проводить закон аллаха». Знаете ли вы, что эта гнусная черная сетка из волос конского хвоста, этот чачван, который вы носите и боитесь снять, — выдумка таких, как Мадамин? Жены великого пророка Магомета не закрывали лица. Лишь после того как пророк заподозрил в измене свою младшую жену Айшу, он закрыл лицо ее покрывалом.

Можно себе представить напряженную тишину, царившую в зале, и то внимание, с которым все слушали смелые слова. Ведь в зале, несомненно, были сторонницы Мадамин-бека, грозного басмача, но Паризат спокойно продолжала: