Минута истории - [30]

Дед шарит в кармане, извлекает помятую пачку «Прибоя», ожесточенно чиркает спичкой.

— Да, так на чем же я остановился?

— Ах ты, думаешь, едрена корень, — подсказывает Ленька.

— Да, так вот, поговорили мы тогда в типографии по душам. Ничего я от них не утаил, все выложил.

— И про сапоги?

— И про сапоги тоже. Вот они мне и говорят: «Человеку нужно правильную себе дорогу найти, а за сапогами дело не станет. Вот, говорят, подадимся сейчас с тобой в нашу полковую каптерку, там мы тебе подберем что-нибудь».

Пошли мы в казарму, потом на склад. Стал я выбирать. Правда, сапоги поношенные, но есть еще которые крепкие совсем. Вот выбрал я себе пару, ладные такие попались, с новой обсоюзкой, подошва на медных гвоздях, задники тоже не сворочены, набойки не сбиты, все в аккурат, только что рантов нет. Обул я эти сапоги и вроде другим человеком стал. А мне еще шинель дают суконную, фуражку.

Пошли все вместе на плац.

А на плацу митинг у них — «Долой войну!», «Керенского долой!». Долго шумели. И вот прибегает один матрос: «Пока, говорит, вы здесь горло дерете, юнкера мосты разводить собираются».

Тут поднялась буча. Сейчас все за ворота, наскоро построились и — марш в город. А там уже на улицах народу — не продерешься. И все ко дворцу норовят поближе. Да… Долго мы шли, у костров стояли. Все ждали. Сердились уж: чего же зря канителимся? Наконец к полночи началось…

Мы-то, признаться, далеко были, но слышим: пошли наши. Пальба поднялась, крики, шум. Тут и мы двинулись. Пока да что, до дворца добрались, считай, ночью. Там все до нас сделано. Министров уже в Петропавловскую отвели, в крепость. Ходим по залам, картины глядим на потолках, на царскую жизнь удивляемся. А самим есть охота, терпежу нет. Вот матрос тот самый и говорит: «Пойдемте, говорит, ребята, камбуз искать». Это по-ихнему, по-морскому, значит кухню.

Стали мы спускаться по лестнице. Зашли в коридор, чувствуем — теплом наносит. И вот видим зал. Стоит плита, огромадная, как этот буксир. И на ней, ровно на палубе, всякие там кастрюльки эмалированные, кофейники. А людей нет. Просто ни одного человека, ни одного самого захудалого поваренка. «Эй, хозяева!»

Никто не отзывается. Заглянули мы в одну кастрюлю — пусто. В другую — опять ничего. Глядим, стоит большущий такой чан и весь, как самовар, светится. Стой, думаем, уж тут что-нибудь да есть! И вот взялись мы вдвоем, я да еще один — такой Лука Огурцов, вятский он был, из-под Яранска. Подняли, значит, крышку, а оттуда, батюшки-светы, поднимается повар царский в белом колпаке. Щеки толстые, так и трясутся, и весь он от страха белый, точно мукой обсыпанный. Мы было тоже испугались сначала, думали — засада. Кое-кто за винтовки схватился, затворами щелкают. А повар говорит:

«Не губите, братцы! Я, говорит, такой же, как и вы, трудовой человек. Я, говорит, вас сейчас всех накормлю».

Засуетился, забегал, обрадовался, видно, что убивать не собираемся, за стол всех посадил. А нас человек двадцать было.

«Я, говорит, этим министрам целый день варю, а они есть ничего не хотят, видно, не до этого им».

И вот наливает он нам щей, густых, прямо ложка стоит. Каши наваливает со шкварками.

«Ешьте, говорит, ребята, а если сомневаетесь, то я с вами сяду и тоже поем».

А потом компоту нам несет, и в этом компоте все какие ни есть на земле ягоды так и плавают.

— Ты, дедушка, не врешь? — неожиданно спрашивает Ленька и на всякий случай протискивается деду за спину.

— Ах ты, безобразник! Это кто же тебя научил с дедом так разговаривать?

Шуралев страшным образом хмурит свои косматые брови, отчего Любашка вся съеживается и испускает подавленный вздох, а Ленька, затаившись, как воробей под навесом, молча ждет, пока стихнет гроза.

— Ты, Леонид, большой уже, на будущий год в школу идти… — с обидой в голосе продолжает Шуралев. — Разве можно так деду говорить?

— Это бабка Анфиса, паромщица, сказала, — робко оправдывается Ленька.

— Чего же это она тебе сказала?

— Это она не мне, она бабушке Татьяне говорила. Врет, говорит, он все. Если бы, говорит, он дворец брал, то разве бы ему такую пенсию давали?

— Пенсию? — настораживается дед. — А ты и слушаешь, уши развесил. Если всем за это пенсию давать, то у государства денег не хватит. А что же бабушка Татьяна ей?

— Он, говорит, не за пенсию на дворец ходил, за правду боролся.

— Вот то-то оно и есть.

— Да, а Анфиса-паромщица говорит: что же, говорит, его на собрании на сцену не сажают как участника?

— Много она знает, — опять сердится дед. — Мне в Октябрьскую конверт приносили со станции, приглашали в клуб, да только спина у меня сильно болела.

— Ладно, дедушка, ты лучше расскажи, как к Ленину за керосином ходили, — просит Любашка и опять уютно прижимается к деду, готовясь слушать.

Но дед еще долго не успокаивается.

— Пенсия ей мала! У государства тоже не бездонный карман. На всех не наберешься, кому чего желательно!..

— Лень-ка-а! — несется от ворот.

Все прислушиваются.

— Это бабушка Татьяна зовет, — озабоченно говорит Любашка.

Ленька вскакивает и бежит на бугор к поселку. Он скоро возвращается, размахивая бутылкой из-под масла.

— Бабушка велела на пристань сходить: не привезли ли подсолнечного в ларек, полкило чтобы взяли.