Минус шесть - [17]

— Ничего нового не слышно? Говорят, евреев будут бить?

— А! — протянул Константин Константинович. — Не всех, но обязательно будут!

Москва была объявлена на военном положении. Коммунистов «Центроткани» мобилизовали. На улицах, на специальных щитах расклеивали газеты, и тысячи пар глаз проглатывали фронтовые вести. Каждый человек сообщал новости о зеленой армии, о холерных заболеваниях, о заговорах, о расстрелах и о воскресении из мертвых Николая второго. На рынках не было хлеба, в очередях дрались, крупчатка стала равноценна человеческой жизни. Дом № 2/11 по Никитскому бульвару притаился, вращал стеклянными глазами и ждал. Об уплотнениях никто не вспоминал. Многие женщины готовили белые платья. Хухрин задирал голову и при встрече говорил:

— Здравия желаю!

Лавров привел дворника в домовую контору, мотнул головой на портреты членов Совнаркома и приказал:

— Василий, сымай синагогу!

Дворник влез на стул, содрал портреты со стены и бросил в печь.

Цецилия заметила в муже перемену, взяла его за руку:

— Тебе немножко легче? — спросила она.

— Немножко? Да!

— Константин Константинович говорил, что он прописал тебе прямо волшебный рецепт.

— Рецепт? — засмеялся Фишбейн и, осторожно приподняв угол обоев, вытащил бумажку. — На, читай мой рецепт!

И Цецилия прочитала:

Выписка из протокола № 72 „ЦЕНТРОТКАНИ“.

Слушали:

7. О заведующем мануфактурной лавкой „Центроткани“ гр. Фишбейне, А. С.

Постановили:

7. Ввиду неоднократной агитации гр. Фишбейна в помещении лавки, носящей явно контр-революционный характер, объявить ему вторичное предупреждение с указанием, что в следующий раз последует увольнение со службы с доведением о причине таковой до сведения Московской Чрезвычайной Комиссии.

С подлинным верно:

Секретарь: Н. Степанов.

— Арон, они тебя арестуют? — всхлипнула Цецилия.

— Что ты? Это мой рецепт для Юденича! — успокоил ее Фишбейн, пряча бумажку под обои.

— Почему же здесь казенная печать?

— Чтоб у Троцкого вскочило столько чириков, сколько рублей мне стоила эта печать!

2

Если б кто нибудь сказал Фишбейну, что Траура арестуют, он посмеялся бы над этим чудаком. Когда Додя получил повестку от следователя Ревтрибунала, Фишбейн позвал сына в кабинет и посадил его перед собой:

— Что бы тебя ни спросили, ты сперва подумай, а потом отвечай, — учил он Додю. — Имей в виду, что ты должен говорить голую правду; только не говори, что Траур бывал у нас дома. Скажи: Сузи заходила, а он заезжал за ней. И лучше много не болтай. Ответь: — не знаю, не видал, и молчи! Понял?

— Понял!

— Что понял?

— Буду молчать!

— Осел! Будешь молчать, — тебя посадят! Я тебе русским языком говорю: говори сколько хочешь, но не выговаривай все! Понял?

— Понял!

— Повтори!

Додя испуганно посмотрел на отца, заморгал глазами и заплакал. Цецилия услыхала, распахнула дверь и закричала:

— Ты оставишь ребенка в покое или нет? Не то что успокоить его, он доводит его до слез. Прямо сумасшедший человек!

— Кто, я сумасшедший? — обиделся Фишбейн.

— Нет, я сумасшедшая, — отрезала Цецилия, взяла сына за руку и увела его из комнаты…

В одиннадцать часов Фишбейн пришел в «Центроткань». В лавке было холодно, служащие ходили в шубах, в бурках и прятали распухшие пальцы в карманы, Они говорили об отступлении Колчака, спорили и пили морковный чай с сахарином. Фишбейн не знал, радоваться ему — или горевать? Генерал повернул назад, погрома не будет, и это — очень хорошо. Но Фишбейн должен опять служить в «Центроткани» и смотреть, как его собственный товар лежит на чужих полках. Этот товар давно не давал ему покоя. Он велел сложить все куски в отдельный шкаф, часто вынимал их, развертывал и гладил шелковую материю.

— Нет, вы только пощупайте! Видали вы когда-нибудь такой товар?

И служащие божились, что никогда такого шелка не видели, а некоторые недоумевали: кому нужен в такое время шелк? Этот вопрос очень тревожил Фишбейна: дорогой товар лежал в сохранности, никто его не требовал, и начальник хозчасти предлагал уступить его другому учреждению.

Фишбейн каждый месяц производил учет товара, показывал все возрастающую стоимость шелка и оттягивал обмен. У него и без того болело сердце: жены начальников узнали о шелке и брали себе без очереди и нормы на блузочку да на юбочку. Когда Фишбейн отмеривал материю, руки его дрожали, и он горячо желал женам подохнуть до той минуты, пока они наденут платье из его шелка. Он сказал начхозу, что на днях обменяет всю партию шелка на ситец, и начхоз (есть еще на свете добрые люди!) приказал ему не отпускать ни одного вершка шелковой материи.

Фишбейн заглянул в «Известия» и покачал головой:

— Ну и спешку же вы нагнали, ваше превосходительство! — пошутил он над Колчаком. — Говорят, вам хороший пропеллер вставили и пожелали попутного ветра!

Служащие захохотали. За обедом, глотая пшенную кашу, они передали эти слова другим, и сам начальник хозчасти похвалил Фишбейна. Но ему было не до похвалы: он звонил по телефону домой, и Цецилия сказала, что Додя вернулся, плачет и ничего не говорит. Фишбейн насилу досидел до шести часов. Он прибежал домой потный и злой. Додя пил кофе и ел пышки. Снимая в столовой шубу и шапку, Фишбейн спросил: