Минус шесть - [15]

— Вы с чем?

Петька показал глазами на Фишбейна:

— Имеем разговорец!

— Прошу сесть, — на ходу бросил Карасик, и его голос раздался в другом конце комнаты.

Кто-то заговорил с ним по-еврейски, Карасик притворился, что не понимает, повернул голову к следующему и закричал:

— Какая партия? Цена? Срок? Хорошо, — сегодня в девять!

Выпроводив всех, он подошел к Фишбейну, выслушал его и приступил к делу:

— Пятикаратники или крупней?

— Крупней!

— В оправе или без?

— Без!

Доктор подошел к шкафу. На гребне шкафа были резные шишки. Он влез на стул, отвинтил одну из них, вынул из отверстия мешочек, развязал его, достал бриллиант и подышал на него:

— Чистота, шлифовка, игра! Европейский уникум!

— Во сколько вы его цените? — спросил Фишбейн, беря камень и вытирая его углом толстовки.

— Двенадцать с половиной карат по триста! Итого… итого: четыре с половиной!

— Позвольте, доктор! Выходит три семьсот!

— Выходит? А завтра карат прыгнет до триста пятьдесят! Где разница?

— Вот бандит! — подумал Фишбейн и продолжал: — А лучше нет? Тогда я беру!

Карасик протянул руку: сделано! Фишбейн отсчитал по курсу доллары, завязал бриллиант в уголок платка и спрятал под рубашку. Доктор проводил его и Петьку в переднюю. Горничная подала им пальто и открыла Дверь.

— Не забудьте: капли перед обедом, порошок после еды! — напомнил им доктор Карасик и пожелал счастливого пути.

У крыльца Фишбейн расстался с Петькой и пошел по Столешникову.

Июнь стоял сухой и пыльный. Млея от зноя, прохожие тащили на себе мешки, бросали ношу и вытирали пот. Мальчишки таскали на голове пузатые графины с подкрашенной водой, за ними, вывалив язык, бродили собаки и жадно смотрели в человечьи глаза, когда человек покупал и пил воду. На стенах были расклеены плакаты, с плакатов громко взывал красноармеец:

Всеобщее военное обучение — залог победы пролетарской революции!

А его живой двойник, уронив костыль, бился на панели, и женщины смотрели на припадок, на эту единственную награду войны.

Фишбейну казалось, что встречные подозрительно оглядывают его. Он ощупывал под толстовкой бриллиант, и холодный камень, как лягушка, скользил по телу. Но когда он достиг Гнездниковского, откуда рукой подать до Никитских ворот, ему захотелось петь и плясать.

— С этим бриллиантом я могу уехать в любую страну. Я могу избавиться от вечного волнения за квартиру, за Додю, за мебель, за жизнь, — за что угодно! В этой вшивой России со мной не считаются. Что хотят, то и делают. Отчего мне не сделать, что я хочу? Я продам все, что у меня есть, куплю еще два, в крайнем случае, три бриллианта, получу от Траура командировку и сяду с семьей в поезд. Куда я поеду? Куда глаза глядят! В Париж. Прямо к великому князю Николаю Николаевичу. Приеду и скажу: «Ваше высочество! Я был форменным идиотом, что надеялся на честность этих разбойников с большой дороги! Они все у меня отняли, сына угнали на фронт, брат убежал в Палестину, а жена из-за них получила блудящую почку! Я прошу вас, ваше высочество, примите мои последние деньги на великое дело и выдайте гарантированный вексель»… Нет, гарантию брать неудобно! — решил Фишбейн и спохватился, что говорит вслух.

Может быть, он все время не думал, а говорил? Он обернулся, посмотрел по сторонам — никого!

— От такой горячки сам не будешь знать, что делаешь! Нет, теперь бежать, бежать, бежать!

Цецилия встретила его со слезами:

— Ой, Арон, если бы ты мог подумать!

— Что? Что такое? — воскликнул Фишбейн и сразу забыл о Париже. — Додя, что случилось?

Додя закрыл лицо руками, плечи его затряслись, и он прорыдал:

— Гра-ууур ааре-стоо-ваан!

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Кто выдумал коменданта? Кому пришла такая сумасшедшая мысль в голову? Жили себе жильцы дома № 2/11 по Никитскому бульвару, жили — в ус не дули, я сразу — дым коромыслом!

Комендант был плечист, голова его, словно котел, сидела на короткой шее; намасленные, расчесанные на прямой пробор волосы сверкали, как лакированные. Его рубаха — синяя с белыми полосками — выбивалась из-под красного пояска, брюки были заправлены в сапоги, и начищенные сапоги блестели, как его волосы. Слова он сыпал, как горох, замолкал посреди речи и проводил рукой по изъеденному оспой лицу. Свою речь он начал издалека, рассказал о деде, об отце и о себе. Он точно объяснил, кто из них чем занимался, и себя, прослужившего одиннадцать лет в банщиках, причислил к рабочему классу. Дойдя до рабочего класса, он пообещал собранию выложить всю правду-матку, ударил себя в грудь кулаком и сразу перешел на крик:

— Братцы, какой же это к лешему комитет, когда у их булгахтерия, что у татар: ни прихода тебе, ни расхода, — все жалованье, да жалованье! Купили у Лаврова бозныть сколько продукту, а как выдавали, — не поймешь! Братцы, заправила всех делов председатель, — пущай держит ответ!

Тут комендант выхватил из кармана листик бумаги, выкрикнул недостающие суммы, подсчитал их и, как ошпаренным веником, хлестнул итогом.

Ему закричали:

— До-воль-но!

Хухрин, сложив рупором руки, гаркнул:

— До-лоой!

Комендант хлопнул кулаком по столу и продолжал мылить голову председателю. Фишбейн поставил локти на стол, положил подбородок на ладони и снисходительно посмеивался. Видя, что Фишбейн весел, жильцы успокоились. Комендант дошел до хрипоты, замолчал, нахлобучил картуз, пошел, и сапоги его скрипнули. Фишбейн встал, попросил у казначея домкома справку, и Лавров залистал книгу, отдергивая пальцы, словно страницы были горячие. Фишбейн говорил, как у себя дома, и главное было не в том, что он сказал, а в том, что он мог сказать: