Минское небо - [3]

Набитый тралик, выкрашенный в синий цвет, вскоре прибыл. И я, потеснив стоявших в дверях людей, попал-таки в салон общественного транспорта.

Всего две остановки — и на улице Красивой я должен выходить.

Почти все люди вышли из троллейбуса и разрозненной колонной двинулись ко входу в метро.

Станция метро «Институт культуры»… Я прохожу мимо лотков и бабусек, торгующих всякого рода фруктами… Вообще все внутреннее помещение переходов перед станцией напоминает мини-рынок с ширпотребом сомнительного качества и ручного производства.

Тут и там продают старомодные кофты и джинсы. Где-то недалеко ларек с цветами, врезавшийся в стенку. Поодаль бабушка с шерстяными носками и беретиками. Напротив нее зеленая стена увешана дешевыми мягкими игрушками и прочей дрянью…

Миновав все это и пройдя через стеклянную дверь, я стоял возле компостера и рылся в кармане в надежде найти талончик на метро.

Вскоре мятый талон был пробит и отдан на растерзание кондуктору, зевающей и сонной полной женщине в синей жилетке.

Я спустился на платформу и, разглядывая рекламу на мониторах, шел к ее центру: там была лавочка и еще через две станции было удобнее переходить на Автозаводскую линию, что приведет меня прямиком к моему университету. Только надо будет еще две остановки на тралике ехать, на родную площадь Ванеева…

Я в метро, сижу на сиденье в вагоне, а поезд мчится по темному тоннелю.

Метро — это темные коридоры сознания. Люди в вагонах с тусклым светом, всегда полусонные, словно ушедшие в себя. Многие сидят и дремлют, задумавшись о смысле жизни. Некоторые читают скудную рекламу, чаще всего о курсах иностранного языка и о том, как выиграть на бирже… Для всего этого нужны деньги, которых у нас становится все меньше и меньше, несмотря на смелые прогнозы властей на телеканале БТ.

«Станцыя метро Кастрычніцкая», — я резко подскакиваю, вагон тормозит, и толпа людей, оказавшись на платформе, погружается в душный переход. Спустя минуту я уже на Автозаводской линии, спустя другую — снова в вагоне: опять думаю о подземных артериях покоя и полумрака…

2

Здравствуй, родной университет!!! Хотя так тебя никто не называет, все говорят просто «универ». Как по мне, так это звучит куда лучше, чем какое-то непонятное «университет». Я бегу к расписанию: «История общественных движений». Вот этого я не ожидал. Опять свидание с евреем! Не то, чтобы я был антисемитом, но к преподавателю у меня была «легкая» неприязнь.

И, как назло, я забыл конспект дома, рядом с металлической лампой черного цвета, что стояла на столе. Поэтому придется сидеть тихо на заднем ряду и надеяться, что не вызовут. Ничего страшного, мне не привыкать быть хамелеоном, к тому же незаметным, как разведчик.

Я забежал в аудиторию перед самым звонком и, дав резко вправо, устремился на последний ряд, на ходу здороваясь с одногруппниками и одногруппницами. Все уже сидели по своим местам, поэтому мои прогнозы по поводу галерки были весьма реальными. Так оно и произошло: место на последней парте было свободным — я сел рядом с Саней Нестеровичем, отъявленным раздолбаем и анархистом, за что я его и считал «человеком». На столе у Сани вместо конспекта стояла бутылка с минералкой — вынужденная мера после вчерашней попойки. Саня бухал много и часто, был антиглобалистом и сторонником свободного секса. Парты, за которыми он сидел, очень часто покрывались корявыми лозунгами и карикатурами на ожиревшую правящую элиту. Парты — точно такие же, как и его девушки: растатуированные, лишенные девственности и благородного воспитания.

— Здорово, Саня! — я пожал ему руку, затем уселся, порылся в портфеле и вырвал лист из конспекта по этике.

Вскоре зашел препод, и все мы встали, как в телевизионной мыльной опере «Час суда».

«Политические движения начала столетия», «Российская Империя» — как всегда, по этой теме я ничего не знаю.

— Чегносотенцы! — почти истерично произносит еврей. Он начинает, разбрасываясь слюнями и соплями, рассказывать о еврейских погромах и контрреволюционной деятельности. Судя по его рассказам, черносотенцы мне показались кем-то вроде орков из бессмертного творения Толкиена.

Черная, мать ее, сотня. Орды чумазых людей в черных халатах и с большими дубинами. Весьма забавно, я бы даже сказал, романтично. Я просто на секунду представил, как они ходят по улицам и громят с энтузиазмом витрины фирменных магазинов килограммовыми дубинами, переворачивают дорогие иномарки и шугают сопливых интеллигентов вроде того, что сейчас читает нам предмет…

Несмотря на мои мечтания, я слушал достаточно внимательно, уткнувшись носом в сероватый листок в клеточку.

Дубровин (основатель Черной сотни) — квинтэссенция зла, герой России. Дивизии в черных рубашках, с красными сумасшедшими глазами, черт возьми их всех. С кривыми ножами они загоняют красножопое быдло в угол и режут, кромсают трупы, а затем пьют кровь, обливая напоследок бездыханные тела семьдесят шестым бензином, и посыпают солью обгоревшее гнилое мясо, изъеденное червями Распутина. И с подбородками, вымазанными кровью в преддверии холокоста, они уже на четвереньках ползут к огромным чертогам с подсветкой изнутри. Там царь-самоадец встречает их, со скипетром, замораживающим пламя…