Минос, царь Крита - [6]

Богиня добровольно взошла на ложе моё, и мы провели ночь вместе. С тех пор я стал царем этой земли, и люди её до сих пор послушны мне. Божественная Пария родила от меня четырех сыновей, которые чтят своего отца и повелителя. Так было на чужбине. Почему же на родной земле я не смог взять власть, по праву принадлежащую мне, иначе, чем силой?

Эти мысли не давали мне покоя. Как только представилась возможность, я расспросил Радаманта и Сарпедона об их видениях. Ответы братьев лишь усугубили моё отчаяние.

Радаманту в ту ночь предстали чертоги отца нашего Зевса. Обычно сдержанный и суровый, брат мой с улыбкой на лице поведал, как совоокая Афина и божественный анакт вели беседы с ним, показав медные таблицы, на которых были записаны совершенные в своей мудрости законы, достойные величайшего в Ойкумене царства.

Сарпедон же чувствовал, как воспарил к небесам. Яркое солнце светило ему посреди ночи. Он купался в его лучах, исполненный радости, и пел гимны олимпийским богам.

Но не мудрому Радаманту, не милосердному Сарпедону, и даже не мне — сдержанному и справедливому Миносу, а свирепому и неукротимому Минотавру была отдана эта земля! На его рогатую голову возложили жрицы корону критских анактов, его окровавленная рука сжала скипетр величайшего царства. На его ложе покорно взошла нынче солнечноволосая Пасифая.

Все ликовали и славили анакта Миноса. И только мне было горько слышать панегирики в мою честь.

Лабиринт. (Третий день правления Миноса, сына Зевса)

Можно ли придумать что-нибудь несуразнее, чем бродить по дворцу в ночь после собственной свадьбы?

Под радостные крики захмелевших гостей нас с Пасифаей проводили на брачное ложе. Рабыня разоблачила мою супругу, и та покорно улеглась на постель. Деревенея от страха и стыда, я опустился рядом.

Мне уже с трудом верилось, что еще семь дней назад, в Священной роще, я страстно желал эту женщину. Сейчас я не чувствовал ничего, кроме неискупимой вины перед ней, и потому, едва исполнив то, что предназначается новобрачному, пряча глаза, произнес:

— Голова болит, Пасифая. Мне вряд ли удастся уснуть сегодня. И потому я покину твое ложе. Отдыхай…

Она подняла на меня свои понимающие змеиные очи, и мне почудилась усмешка на их дне.

— Ты волен делать все, что заблагорассудится, супруг мой и повелитель. Если ночная прохлада успокоит твою боль, то как могу я удерживать тебя в духоте опочивальни?

Я поцеловал её. Она ответила мне тем же. В моем поцелуе не было любви, в её — сочувствия. Она выполняла свой долг, как я — свой. Моя дерзость её ничуть не задела. Я и радовался этому — смешно с самого начала выказывать норов перед законной супругой и царицей, и злился: прояви она хоть толику сочувствия, новобрачный не слонялся бы сейчас по темному дворцу. Лежал бы подле жены и чувствовал себя много счастливее.

В собственные покои мне идти не хотелось. Нет ничего противнее, чем метаться до рассвета на пустом ложе. Я даже подумал, не пойти ли к Сарпедону, чтобы он своими беззаботными речами развеял мою тоску. Но после свадебного пира младший брат наверняка спит молодым, крепким сном. Не хотелось будить его. И уж тем более, нельзя было отправиться к Дексифее, дочери Огига. Что может быть нелепее, чем явиться к наложнице в ночь после свадьбы?

Куда лучше бродить по дворцу, любуясь им. Бессонницы случаются у меня довольно часто, и я коротаю время, прогуливаясь по бесконечным, запутанным переходам.

В жилых покоях второго и третьего этажа восточной части дворца жизнь не утихает и ночью. Только мальчишки, которым едва пробудившееся мужество не дает покоя, думают, что могут пробраться незамеченными, прячась в тени стройных колонн от стражников и торопливо пробегающих слуг. А я, разгуливая по темному дворцу, не раз слышал насмешливый шепоток, сопровождавший очередного щенка: и стражники, и, тем более, всеведущие, как богиня молвы — стоустая Осса, слуги точно знали, кто и к кому пошел. Потому сам я не пытался спрятаться, но постарался не задерживаться на втором этаже восточной части дворца — там, где располагались жилые покои всех обитателей Лабиринта.[11] Спустился вниз, к святилищу и парадным залам, где проходили пиры промахов[12], собирались на советы гепеты[13]. Там по ночам встречались лишь степенные, молчаливые воины.

Постепенно красота дворца наполнила душу мою до краев, и мысли, донимавшие меня, отступили. Лабиринт — колдовское зрелище даже днем, когда он заполнен толпами придворных, и неумолчный гул, подобный жужжанию мух, уносится под высокие своды. А в темноте огромные залы, переходы и колоннады, залитые лунным светом, обретают особенную прелесть: шаги одинокого человека отдаются эхом, разносясь далеко — далеко, а многочисленные росписи на стенах кажутся живыми в холодном свете полной луны.

Помню, мне еще мальчиком нравилось изучать их, выспрашивать у дядьки-педагога и матери имена нарисованных. Мне охотно рассказывали про обряды и церемонии, запечатленные на стенах, но большинство фигур оставались безымянными. И мы с Сарпедоном принимались придумывать сами, сплетая известное нам о прошлом своей земли с домыслами и догадками.