Минос, царь Крита - [59]

— Гневить богов опасно, — задумчиво произнес Геракл, пощипывая жесткую курчавую бороду. — А величие всегда зиждется на крови, юноша. Ответь, не больше ли человеческих жертв принес твой отец, борясь с кровавыми обрядами?

Брат мой мудр и смел, коль задал такой вопрос вслух. Не одну ночь мешала мне заснуть мысль, столь прямо высказанная им сейчас. Меня-то хранил Зевс, а вот кого призывали на помощь люди, чьи дома разорил бык? Игры богов дорого обходятся смертным. Интересно, что скажет Андрогей? Мой младший потупился. Я утешал себя мыслью, что побед без крови не бывает, и тем, что выполняю волю Зевса. Андрогей не признавал такого оправдания. Я это знал.

Из моего любимого сына никогда не получится царя. Слишком мягок, слишком раним, слишком совестлив. В моей спальне есть фреска: большая синяя кошка крадется среди цветов, подстерегая птичку. Маленький Андрогей, помнится, хлопал в ладошки и кричал птичке, чтобы она улетала поскорее. Обещал кошке налить молочка, лишь бы она не трогала птичку. Ему всегда хотелось, чтобы никто не был обижен. Бедный мальчик, он уже возмужал и сам стал отцом, а до сих пор не понял, что так не бывает.

Европа. (За двадцать два года до воцарения Миноса, сына Зевса)

Я жестом отпустил Ариадну и повалился на ложе, разбросав по изголовью мокрые волосы. Надо было хоть немного поспать. Я так мечтал в дороге, как доберусь до дома и — будь что будет! — просто вымоюсь, наконец, и высплюсь. А сейчас вот лег — и не могу заснуть, хотя голова просто раскалывается от усталости, и ни травяная подушка, ни мед с горячим молоком не помогают.

Я повернулся на бок и уставился на рисунок на стене — ту самую кошку, которая не хочет отказаться от птички ради молочка.

Ариадна уверяет, что, при обычном обилии недовольных и обиженных интриганов, заговора нет. Меня просто не ждали живым! Она и Итти-Нергал-балату заботятся о моем спокойствии… Нет оснований для тревоги.

Конечно, недовольные есть. Но если Ариадна права, то сегодня же вечером я наведу порядок в собственном дворце. Просто припугну своих гепетов и жриц. Заставлю их проявить недовольство, а дальше покажу, что царь не склонен спускать кому бы то ни было злой умысел против своей власти. Сегодня мне придется быть гневным и беспощадным к кому бы то ни было, даже к собственным детям. И да будут боги хоть немного благосклонны к ним и пошлют им толику благоразумия, рассудительности и здравого смысла.

«Сам-то ты часто выигрывал благодаря тому, что не уступал, даже глядя в глаза Танатоса, — предательски пронеслось в голове. — У тебя-то самого здравого смысла не больше, чем у птахи, отчаянно бросающейся на змею, чтобы спасти свое гнездо».

Да, если мои дети окажутся столь же безумно несгибаемы, как их отец, то, возможно, сегодня — последний день моего пребывания на земле. Ну и пусть! На всё воля богов, и если мойры должны сегодня перерезать нить моей жизни — я не буду вымаливать пощады для себя!

Нет, так не уснёшь. Я, не вставая, дотянулся до стола, столкнул большой серебряный диск. Явившийся на его звон раб замер в почтительном поклоне.

— Принеси старого неразбавленного вина. Ступай. — не глядя на него, приказал я.

Тот исчез и через некоторое время вернулся с чашей. Я залпом осушил её и уронил голову на ложе. Должна же когда-нибудь усталость взять своё?! Вечером мне нужна ясная голова, иначе…

А Пасифая — беременна. Пока еще не заметно, но она это тоже знает. От Посейдона, вселившегося в быка. Будь она проклята! И пусть печать её предательства навсегда останется клеймом на этом ребенке! Злобная мысль кружила в голове, как назойливая муха.

Вино мягко овладело моим сознанием. Это напоминало обволакивающий взгляд Дивуносойо, прикосновение его ладоней. Хотя сейчас вино и не доставляло мне наслаждения, но несло покой. Я не заметил, когда пересек зыбкую границу, отделяющую явь от полудремы.

Когда же это было? Мы с братьями — еще не подростки даже, а дети — боролись. Более высокий и массивный Радамант с легкостью уложил меня, старшего, на обе лопатки. Братья смеялись надо мной, глядя, как я шиплю от злости, и Сарпедон крикнул:

— Тебе никогда не победить нас!

Взвыв от обиды, я вывернулся из-под нависшей туши брата, рывком вскочил на ноги и, подлетев к младшему, залепил ему кулаком по лицу, а потом бросился бежать по переходам, стараясь сдержать злые слезы. Вслед несся звонкий голос Сарпедона:

— Отец зачинал тебя не в облике быка, а в облике скорпиона! Поэтому ты такой низкорослый и злой!

Наконец, я забился в какой-то угол и тут не удержался: уткнувшись лицом в стенку, расплакался. Поглощенный своей обидой я не услышал шагов матери и испуганно вздрогнул, когда она властно взяла меня за плечи. Её руки всегда были сухи и холодны.

— Ты огорчил сердце мое, Минос, — сурово произнесла Европа, — и поступил недостойно царского сына и человека благородного. Встань и следуй за мной.

Я покорно поднялся. Ничего хорошего будущая беседа не предвещала. Мать никогда не повышала голоса, но её тихие, ровные слова жалили сильнее, чем иные проклятия и угрозы. Я боялся её куда больше, чем отца, одинаково скорого на затрещины и прощение.