Мимо течет Дунай - [69]

Дотошно, со стариковской хитрецой отец Влах принялся выяснять, в каких еще приходах побывал в этом году епископ.

А так как было известно, что он после кончины своего предшественника мог нанести лишь один визит в каждый приход, то после некоторых уточнений стало все ясно.

Что и говорить, эти вести доставили старику большое удовольствие и заметно исправили настроение, в какой-то мере вознаградив его за все тревоги.

К этому времени удалось примирить между собой именитых граждан городка (коих пришлось строго-настрого разделить на «высших» и «низших»), хотя недовольство их и не было серьезно, отмахнуться от этого было нельзя; сейчас, когда страсти улеглись, можно было быть уверенным, что какое-то время, во всяком случае пока епископ будет в городке, спокойствие не нарушится.

Настоятель церковного округа, вертлявый, болезненный человек, словно командир передового отряда, ворвался к патеру, проэкзаменовал школьников и снова ускакал — тень, опередившая хозяина.

Итак, наступил канун приезда. Патер Влах был, разумеется, вполне подготовлен, он сделал все, что требовалось, и к тому же самым наилучшим образом.

Спать он отправился раньше обычного, повторяя про себя псалом: «…щит и ограждение — истина Его. Не убоишься ужасов в ночи…»

Окно было распахнуто. Тихий ночной ветерок раскачивал верхушки буков перед домом, и запахи лета доносились с лугов, врываясь в комнату вместе со стрекотом кузнечиков и мягким светом звезд.

Раздевшись, патер взобрался на постель, поправил подушки и вытянулся, тяжело дыша, на своем ложе. По правую руку от него лежал наготове большой носовой платок, а рядом — старые четки матери, он перебирал их иногда бессонными ночами.

Свистящее дыхание то и дело приподнимало его и опускало на подушки, кровь волнами приливала к вискам, затем, отхлынув куда-то к затылку, снова била в виски, с небольшими, но пугающими перебоями.

Священник старался лежать не двигаясь, но вдруг в горле у него запершило и он начал кашлять; это раздражение, постепенно усиливаясь, перешло в мучительный кашель, который сотрясал его грудь, сводя на нет все старания сдержаться. Он перекрестился и с трудом пробормотал слова какой-то молитвы. Рука его так и осталась лежать на груди — не было сил пошевелить даже пальцами. Опять возникло ощущение невыносимой слабости, как в день, когда он был рукоположен в священники: подняв тогда чашу, он вынужден был тут же опустить ее — иначе она выскользнула бы из рук.

Он так и не узнал, произнес ли тогда слова обращения, — ничего, кроме невообразимой слабости и пустоты, он не чувствовал. Напрасно оба его собрата успокаивали, уверяя, что все прошло, как положено; им не удалось разубедить его, он был безутешен.

Старик вздохнул. Трудно было отбиться от воспоминаний. Сколько раз он задавал себе вопрос — как случилось, что он стал священником, принял обет? Теперь это уже не волновало его. В душе не было ничего, ничего не осталось, кроме старческой усталости.

Он принял обет, еще в юные годы получил приход и постепенно обрел свое место в жизни.

Несмотря на острую боль, словно клинок, пронзившую левое бедро, в душе поднялась радость, она захватила его, пересилив неистовое страдание. Он вдруг вспомнил времена, когда его несколько раз в неделю приглашали на обход. Его умиляло тогда усердие прихожан! Он гордился, что люди спрашивают его мнение, советуются с ним.

Но вскоре он заметил, что его посещения уже не радуют прихожан, они с трудом скрывали это, а немного погодя он пережил первое разочарование на своем патерском пути.

Его предшественник изучал медицину и дошел даже до практики в больнице, но после студенческой дуэли, имевшей кое-какие последствия, бросил занятия и, обратившись к религии, стал священником. А так как люди стремились не только к божественному утешению, но и к исцелению телесному, то именно к нему, к его предшественнику, обращались, когда кто-нибудь заболевал, к его советам с радостью прислушивались, а помощь охотно принимали. «Но я ведь тоже добился уважения, — подумал старый патер, — правда, на это ушло немало времени».

Воспоминания проносились неосязаемые, бесплотные, и где-то рядом с болью, вспыхнувшей с новой силой, он ощутил страх. Годы жизни выстроились перед его мысленным взором, и не было среди них ничего яркого, запоминающегося. Дни его, ничем не примечательные, складывались в недели, месяцы, годы — все они прожиты и ушли в небытие; а теперь время его так медленно тянется под бременем старости.

И вот он лежит беззащитный в наготе своей, жалкий и беспомощный, и воспоминания опутывают его, затягивая в свою сеть.

Старый священник тихо засмеялся: «Ну конечно же, епископы — те же люди». Он повторил это несколько раз, перебирая бусинки четок. «Да, те же люди…» Рука испуганно сжала четки, а пальцы сдвинули бусинки.

Я похоронил на кладбище человека, а он вовсе и не был христианином. Его выбросила на берег река, и могильщики-крестьяне, уставшие после работы в поле, спешили так же, как и я, предать его земле.

На следующий день принесли мне бумаги утопленника — это был матрос, к тому же мусульманин. Приехал епископ, суровый был человек. Без облачения, стараясь не привлекать внимания, пошли мы на кладбище — епископ, его церемониймейстер (теперь их обоих уже нет в живых) и я. Его преосвященство, еле сдерживая гнев, заново благословил кладбище, чтобы не вызвать недовольства верующих. Animae eorum et animae omnium fidelium defunctorum per misericordiam Dei requiescant in расе. Amen.