Мими Пенсон - [2]

Эти разговоры обычно происходили в кафе, когда Марсель уже начинал горячиться; тогда он наполнял стакан своего друга и требовал, чтобы тот выпил за здоровье мадмуазель Пенсон, белошвейки, жившей по соседству. Но Эжен хватался за шляпу и незаметно исчезал, а Марсель продолжал разглагольствовать в обществе товарищей.

II

Мадмуазель Пенсон не была хорошенькой женщиной в обычном смысле слова. Существует большая разница между хорошенькой женщиной и хорошенькой гризеткой. Правда, если женщина, прослывшая хорошенькой и всеми в Париже признанная, вздумает нарядиться в чепчик, ситцевое платье и шелковый передничек, то она вполне сойдет за хорошенькую гризетку. Но если гризетка напялит на себя шляпу, бархатную накидку и платье от Пальмиры, это вовсе не сделает ее хорошенькой женщиной; напротив того, весьма вероятно, что ее примут — и не без основания — за манекен. Очевидно, все дело в различных условиях жизни этих созданий, а главное — в куске свернутого картона, обтянутого материей и именуемого шляпой, которую женщины упрямо надвигают на глаза, словно шляпы — это шоры, а сами они — лошади. (Следует заметить однако, что шоры препятствуют лошадям глазеть по сторонам, а кусок картона этому отнюдь не препятствует.)

Так или иначе, чепчик дает право на вздернутый носик, который в свою очередь требует приятно очерченного рта, а последнему нужны красивые зубы и — в качестве рамки — круглое личико. Круглому личику необходимы блестящие глаза; по возможности, цвет их должен быть черный, как и цвет бровей. Волосы могут быть ad libitum[1], поскольку черные глаза все искупают. Как видите, всему этому еще очень далеко до красоты в обычном понимании. Получается то, что принято называть смазливым личиком, классическим личиком гризетки, которое, быть может, оказалось бы уродливым под куском картона, но в чепчике кажется порою прелестным и более привлекательным, чем самая совершенная красота. Такова была мадмуазель Пенсон.

Марсель вбил себе в голову, что Эжену следует ухаживать за мадмуазель Пенсон. Почему? Понятия не имею, разве лишь потому, что сам он был обожателем мадмуазель Зели́, задушевной подруги мадмуазель Пенсон. Ему казалось естественным и удобным устроить все по своему вкусу — так, чтобы предаваться любви в дружеском обществе. Подобные расчеты нередки и оправдываются довольно часто, ибо с сотворения мира самое сильное из искушений — это стечение обстоятельств. Кто сосчитает, сколько счастливых или несчастных происшествий, страстей, ссор, радостей и мучений порождают смежные двери, потайная лестница, коридор или разбитое окно?

Все же иные люди не желают подчиниться подобной игре случайностей. Они хотят завоевывать свои радости, а не выигрывать их в лотерее, и не чувствуют себя расположенными влюбиться в хорошенькую женщину только потому, что оказались рядом с ней в дилижансе. Таков был Эжен, и Марсель это знал: вот почему он давно уже разработал несложный, но превосходный, по его мнению, план, который несомненно должен был сломить сопротивление Эжена.

Марсель решил устроить ужин, выбрав в качестве предлога свои именины. Он заказал две дюжины пива, большой кусок холодной телятины с салатом, огромный, тяжелый как камень, пирог и бутылку шампанского. Пригласив сперва двоих приятелей-студентов, он дал потом знать мадмуазель Зели́, что вечером у него состоится торжество, на которое ей надлежит привести мадмуазель Пенсон. Не прийти было невозможно: Марсель слыл — и по праву — представителем золотой молодежи Латинского квартала, одним из тех, кому не отказывают. Едва часы пробили семь, как обе гризетки постучались к нему в дверь: мадмуазель Зели́ — в коротеньком платье, серых башмачках и чепчике с цветами, мадмуазель Пенсон, одетая более скромно, — в бессменном черном платье, которое, по общему мнению, придавало ей какое-то сходство с испанкой, чем она весьма гордилась. О тайных замыслах хозяина дома обе они, разумеется, не имели никакого понятия.

Марсель был слишком умен, чтобы пригласить Эжена заранее; ясно было, что тот откажется. Лишь когда девушки уселись за стол и выпили по кружке пива, он попросил позволения отлучиться на минуту, чтобы привести еще одного гостя, и пошел к дому, где жил Эжен. Тот, по обыкновению, занимался один, окружив себя книгами. После двух-трех незначительных замечаний Марсель, как всегда, начал мягко упрекать своего друга за то, что тот слишком утомляется и совершенно напрасно отказывает себе в развлечениях, а затем предложил прогуляться. Эжен, и в самом деле уставший после целого дня занятий, согласился; они вместе вышли, и после небольшой прогулки по Люксембургскому саду Марселю было нетрудно уговорить Эжена подняться к нему.

Оставшись одни и, видимо, соскучившись в ожидании, обе гризетки в конце концов расположились как дома: они сбросили шали и чепчики и принялись танцевать, напевая контрданс и время от времени в виде опыта прикладываясь к угощениям. Веселые и запыхавшиеся, с блестящими глазами и разгоревшимися щеками, они остановились только тогда, когда им поклонился удивленный, растерянный Эжен. Он жил таким отшельником, что девушки почти не знали его; поэтому они тотчас с ног до головы оглядели его с дерзким любопытством, которое составляет привилегию этих созданий, и снова принялись, как ни в чем не бывало, петь и плясать. Гость, слегка обитый с толку, попятился было назад, подумывая, повидимому, о бегстве, но Марсель, дважды повернув ключ в дверях, швырнул его на стол.