Милый друг Ариэль - [99]

Вопреки нашим ожиданиям, Париж не набросился на этот последний эпизод моего дела. Когда я наутро в полном восхищении от своей фальшивки позвонила Франсуа, его шеф отказался публиковать сей документ. Эти ханжи из «Матча» сочли его грубой работой. Я поняла, что нужно было действовать более ловко, как в бильярде, где бьют по красному шару, чтобы он столкнул в лунку белый. И как вы думаете, кто клюнул на мою приманку? «Экспресс»! На протяжении многих месяцев журналист, который брал интервью у Александра, умолял меня дать ему аудиенцию. Я пригласила его к себе и в разговоре мимоходом всучила свою «бомбочку». Как я и опасалась, он не воспроизвел письмо полностью, только процитировал из него три фразы. Но — и это я тоже предусмотрела — ярость Александра достигла предела. В бешенстве он потребовал права на опровержение и тем самым привлек внимание прессы к этим строчкам; не будь этого, остальные газеты ничего не заметили бы. Я же, в свой черед, выразила свое возмущение в радиоинтервью. Этот вопрос — писал он или не писал гадости о своей жене? — раздулся до государственных масштабов. Даже «Монд» и тот заинтересовался этим делом. И тогда, разумеется, хитрый «Матч», якобы с благородной целью информировать общество, взял на себя задачу напечатать письмо целиком. Три дня спустя агентство «Франс Пресс» сообщило, что супруга Александра Дармона подала на развод. На сей раз он остался в полном одиночестве. Мне оставалось лишь подтолкнуть его, чтобы сбросить в пропасть. Но я не спешила, я дала время каждому, кто мог нанести ему удар. Его бывшие друзья оказались самыми свирепыми врагами. Со всех сторон звучали требования о его отставке. Вот когда я наведалась в «Калькутта Шик», и Раджив разослал во все редакции копии фотографии, на которой Александр выходил под ручку с Гарри из банка «Сен-Бернар». На следующее утро снимок появился во всех периодических изданиях.

А еще через день Александр Дармон подал в отставку с поста председателя Высшего совета. Это случилось 21 июня 1992 года. В первый день лета![120]

Эпилог

Каждое утро на протяжении пяти лет, выглядывая из окна, я видела вдали, за площадью Дофины, ступени Дворца правосудия, широкие и величественные, как гигантская лестница святилища, где совершались человеческие жертвоприношения. Эти ступени ждали нас. Укрываясь за стеной юридических хитросплетений, Поль и Александр сделали все возможное, чтобы оттянуть начало процесса. И только я одна не ставила палки в колеса судебной машины и не осуждала следователя Лекорра. Я вообще больше не делала никаких публичных заявлений. Когда «Милый друг Ариэль» возглавила список продаж, я решительно отстранилась от прессы и повела себя тихо и мирно, как домашняя кошка. К чему разъяснять читателям мои добрые намерения? С тем же успехом можно описывать краски слепому. Раньше я бы и сама не поверила, что способна на такое. Мне уже не требовалось доказывать свою невиновность. Поскольку мое скромное поведение вызвало симпатии общества, пребывание во Флери казалось людям вполне достаточным наказанием. Однако, если я хранила молчание, это не значит, что в душе я не бесновалась. Я хотела этого процесса, я исступленно ждала его, проклиная медлительность правосудия, которое ползло к развязке, как улитка по кочану салата. К счастью, судьба не дремала. Неожиданно Министерство юстиции решило перевести председателя нашего суда в другой, апелляционный. Но этот человек не меньше моего жаждал устроить из данного дела громкий спектакль. И не собирался упустить случай сыграть лучшую роль своей жизни. В конце апреля 1997 года он открыл процесс.

Единственным отсутствующим был Гарри. Как это получилось, никто не знал, — тайна, покрытая мраком. Когда Франции понадобилось экстрадировать из Уругвая Жака Медсена[121], она так не валандалась. В нашем же деле власти не проявляли никакого рвения. Никто не ведал, где скрывается мой старый друг. А главное, никто и не спешил его разыскивать. Его отсутствие устраивало всех, особенно Поля и Александра, но также и Мишеля Лекорра: появись Гарри, и ему пришлось бы начинать всю работу с нуля. А он этого отнюдь не жаждал. Вдобавок, появившийся Гарри тут же лишил бы судебных чиновников первых ролей. И это была бы катастрофа. Так что все прекрасно обошлись без него. Американские корреспонденты сделали вид, что возмущены таким разгильдяйством. Ну да ничего, у нас тут, слава богу, не Соединенные Штаты! Вот так-то. И тамошние журналисты тоже не больно-то шустры: сорок лет прошло со смерти Кеннеди, и до сих пор ни одна газета не обнаружила настоящих убийц. Да-с, господа, пресса вовсе не так хороша, как о ней думают!

Следовало ли мне явиться во Дворец правосудия одной или вместе с близкими? Мы долго обсуждали этот вопрос и в конечном счете решили пустить в ход все средства. Каждое утро я проходила перед камерами вместе с моей матерью, священником с острова Монахов (в сутане!), Фабрисом и нашей дочкой Жюстиной — к тому времени ей исполнилось три года. Ну и еще, конечно, с Беа. Выйдя из Флери, она пошла работать ко мне в агентство. Газета «Либерасьон» опубликовала рассказ о ее жизни, «Канал Плюс» взял у нее интервью. Она говорила обо мне как о святой. Это у многих вызвало смех, хотя и вполне доброжелательный. Ярлык комедиантки прилип ко мне так же прочно, как болячки к щекам больных герпесом, но, по крайней мере, все убедились, что у меня имеется прочный тыл в виде семейного клана. Чего нельзя было сказать о двух моих подельниках. Поль развелся с женой, Александр тоже, и никто не сопровождал их на заседания. Разумеется, им хотелось избежать сходства с мафиози, чьи жены, матери и сестры являются в зал суда в норковых манто, когда крестные отцы оказываются на скамье подсудимых. Но этим они доказали только одно — что мафия сильно изменилась. Одиночество усугубило их вину: даже близкие отринули эту парочку продажных богов, загремевших со своего Олимпа. Излишне уточнять, что их сторонились как зачумленных. На первом же заседании они было направились к моей матери, чтобы поздороваться; она повернулась к ним спиной. Если они думали, что она бросит спасательный круг тонущим бандитам, то сильно просчитались: для таких в ее сердце не было жалости. И, когда Александр смотрел в сторону моей матери, я знала, что его лицо обжигает исходящий от нее ледяной холод.