Милый друг Ариэль - [91]

За столом нас было пятеро: Коринна, ее продюсер, мой издатель, Средиземное море и я. Море исключить совершенно невозможно: оно шумело тут же под балконом, полноводное и трепещущее. Лучше уж было обратить взор на него, чем на ресторанный декор — цветастый палас и «помпейские» фрески, напоминающие кафель в ванной. Короче, это был не ресторан, а настоящая катастрофа, но катастрофа, обернувшаяся удачей, благодаря чудному пейзажу, который примирял со всем, даже с содержимым наших тарелок. Мне, например, подали потрошеную зубатку на гриле, усыпанную шампиньонами. Коринна тоже не прикоснулась к еде. Узкое платье-футляр, в которое она была облачена, грозило распороться по швам при первом же ее глотке. В довершение несчастья, когда она вошла, никто с ней не поздоровался, тогда как при моем появлении Наоми Кэмпбелл бросилась мне на шею. У нее была абсолютно голая спина, но эта красотка носит наготу как туалеты от Dior, и на нее неотрывно пялился весь зал. Почти все соседние столики оккупировал десант из Голливуда. Остальные были захвачены телезвездами из «Канала Плюс». Французское кино казалось здесь бедной Золушкой, но Коринна, хотя и всеми отвергнутая, держалась стойко. Она сидела надутая, похожая на самую старую девочку в мире, а еще на холодильник, обряженный в платье от Saint Laurent. Чтобы не накалять обстановку, я старалась держаться как можно незаметнее, и мне это очень шло. В январе моя мстительность напоминала гору, с вершины которой я собиралась предавать анафеме Францию. Теперь же, когда эта месть шла победным маршем, ее можно было уподобить скорее безмолвной пещере, где я, затаившись, ждала финала. Симон замечательно провел наше дельце: он продал права за пять миллионов франков — два издательству, два мне и один — Франсуа. Завершив сделку, он бдительно следил за тем, чтобы меня «не испортили». Так, например, он твердо намеревался избавить меня от присутствия на завтрашней пресс-конференции, где предполагалось объявить о съемках фильма по моей книге. Корреж, продюсер Коринны, напротив, добивался моего присутствия, пусть даже немого.

— Эмоции не лгут, моя дорогая. Вы поруганная жертва. Поэтому вам и не нужно говорить, наоборот. Любые комментарии — это расчетливая ложь. Так воздержитесь от них, не произносите ни слова. Страдайте молча.

— Но мне обязательно зададут вопросы. И я вынуждена буду отвечать.

— Только без паники. Когда журналист задает вопрос, он не ждет от вас правды, ему нужен просто ответ. Отошлите его с милой улыбкой к своей книге. А если он поинтересуется, с кем вы — с левыми или правыми, отвечайте, что вы просто парижанка, а эти политические дрязги давно устарели. Коринна, Симон и я придем вам на подмогу.

Корреж, низенький, лысеющий, улыбчивый толстячок лет сорока, внушал доверие. Его легче было представить в роли Санчо Пансы, нежели Торквемады, обличающего коррупцию. Он заполучил кинозвезду и книгу-бомбу, и теперь ему требовалось только одно — снять хорошую картину и добиться успеха. Иногда в его взгляде проблескивали молнии откровенности, но они были стремительны, как полет ласточки. Он искусно играл на двойной морали, принятой в Париже:

— Вскрывать в фильме язвы Республики попросту невозможно. Для этого понадобилось бы слишком много участников. И потом, мне вовсе не улыбается оказаться в шкуре Йорга Хайдера[102]. Великие праведники, ведущие диалог со своей душой, не любят, чтобы им указывали на тех, кто чистит карманы Франции. При первом же таком слове они захлопывают перед вами дверь. Остается только подглядывать в щелочку. И тем развлекаться. Мой фильм будет сделан в духе Гитри[103]. Вот это мы и объявим завтра, ничего более. Мы не собираемся снимать «Ночь длинных ножей», мы поставим римейк «Тартюфа»…

Этому человеку следовало бы находиться во власти: его абсолютно не волновало, правдиво ли то, что он говорит, он заботился лишь об одном — чтобы это звучало убедительно. Его располагающая внешность, благодушная речь и тугой бумажник опрокидывали все препятствия, одно за другим. Еще пару минут, и я согласилась бы поучаствовать в его пресс-конференции. Я не отношусь к категории психически ригидных девиц. Меня стоит ласково поманить пальчиком, и готово — я уже изменила мнение. К счастью, в дело вмешался Симон. С ним такие фокусы не проходят. Эти аристократишки знавали и Мольера, и Бомарше. И боятся их как чумы. О развлекаловке типа пресс-конференций даже речи быть не могло: тут в дело вступили его интересы, только они и имели значение. Получив чек от Коррежа, он мечтал об одном — о моем молчании. Через неделю мне предстояла встреча с Пиво[104]. А до тех пор я должна была молчать в тряпочку. Телезрители будут слушать меня лишь в том случае, если до этого я не вымолвлю ни слова. И он вежливо, но твердо изложил мне свои требования: я поднимусь по лестнице Дворца, и точка. Коринна, разумеется, пришла в восторг от сознания, что ей ни с кем не придется делить лавры звезды на пресс-конференции, и поддержала его. Она соглашалась допустить, что я красива и таинственна, но вовсе не желала напоминать публике, что она на двадцать лет старше и на десять кило толще меня. Корреж сдался, и я вздохнула с облегчением: сия чаша меня миновала. Жизнь была прекрасна, Флери далеко. Той ночью я написала письмо Беа. Я поклялась себе посылать ей по письму каждую неделю. Последнее ушло в тюрьму месяц назад. Нужно признать, что я куда успешнее использую счастливые случайности, чем возможность регулярно делать добрые дела.