Милость и расправа в Вене - [6]

«Будь я проклят, — подумал Сигел. — Эта девица всерьез».

— И вот этого я не могу объяснить Полу, — вздохнула она. — Он смеется над Ирвингом, зовет его дикарем. Но это божественная меланхолия, и я люблю ее.

Господи, да вот же оно.

Меланхолия. Совсем случайно она использовала именно это слово, психологический термин, вместо «печали». Маленький профессор Митчелл, как нахохлившийся воробей на кафедре на лекции по антропологии, с руками в карманах куртки, с перманентной кривой саркастичной усмешкой в уголке рта, говорит о психопатии среди индейцев оджибве. Конечно. Все-таки старый банк памяти еще работает. «Помните, что эта группа всегда живет под угрозой вымирания от голода, — говорил Митчелл с тем осуждающим, извиняющимся тоном, который предполагал, что для него все культуры одинаково безумны; отличаются только формы, но никогда не содержание. — Есть мнение, что оджибве перенасыщены тревогой, — и одновременно 50 ручек копируют предложение дословно. — Оджибве учатся, с самого детства, голодать; все воспитание мальчиков посвящено единственной цели: стать великим охотником. Ударение на изоляции, самодостаточности. У оджибве нет сентиментальности. Они ведут аскетичное и мрачное существование, всегда в одном шаге от гибели. Прежде чем получить право зваться мужчиной, мальчик должен пережить видение, проголодав несколько дней. Часто после видения он чувствует, что приобрел сверхъестественного помощника, и тут начинается самоидентификация. В дикой природе, где между охотником оджибве и голодной смертью не стоит ничего, кроме горстки бобров, оленей, лосей и медведей, с вечным чувством опасности, ощущением концентрации против него и него одного неизвестных космических сил, циничных террористов, диких и аморальных духов, — говорит с самопорицающей улыбкой, — что нацелены на его уничтожение, его самоидентификация завершается. Когда подобные параноидальные тенденции усиливаются крайне соревновательной жизнью деревень летом, во время сбора урожая и ягод, или, например, проклятьем шамана с какой-то личной обидой, оджибве становится подверженным так называемому психозу вендиго». — Сигел знает про вендиго, еще как. Он помнит, как испугался до смерти образа в байке у костра — образа скелета изо льда в милю высотой, ревущего и прорывающегося сквозь чащи Канады, хватая людей пригоршнями и пожирая их плоть. Но тогда он уже перерос страхи детства, и хихикал над описанием профессора полуголодного охотника, уже слегка не в себе, что идентифицирует себя с вендиго и становится бешеным каннибалом, рыщет в дебрях в поисках мяса, объевшись телами членов собственной семьи. «Представь себе картину, — говорил он Гроссманну тем вечером за кружками Вюрцбургера. — Измененное восприятие. Одновременно на бог знает скольких квадратных милях сотни, тысячи индейцев поглядывают друг за другом краем глаза, и видят вовсе не жен, мужей или детей. А видят больших толстых сочных бобров. И все эти индейцы — голодные, Гроссманн. Я хочу сказать — ох блин. Большой массовый психоз. Всюду, насколько хватает глаз, — он драматически жестикулирует, — бобры. Мясистые, сочные, жирные».

«Вкуснятина», — сухо прокомментировал Гроссманн. Конечно, это забавно, по-своему. И благодаря этому антропологам было что изучать, а людям на вечеринках — о чем поболтать. Завораживает, этот психоз вендиго. И как странно, что его первые стадии сопровождались глубокой меланхолией. Вот почему он вспомнил — совпали слова, случайность. Он спросил себя, почему Ирвинг Лун не разговаривал два дня. Он спросил себя, знает ли Дебби Консидайн об этой части личности оджибве.

— И Пол просто не поймет, — говорила тем временем она. — Конечно, это было гадко — жаловаться в полицию, но я ночами не спала, думала, как он там сидит на дереве, словно злой дух какой-то, ждет меня. Наверное, я всегда немного боялась чего-то в этом роде, чего-то незнакомого, чего-то, чем я не могу манипулировать. О да, — призналась она в ответ на его приподнятые брови, — я манипулировала ими, именно так. Я не хотела, Сигел, знает бог, не хотела. Но ничего не могу с собой поделать. — Сигелу хотелось сказать «Тогда мажь поменьше туши, что ли», но его вдруг озарило осознание, державшееся все время с ухода Лупеску на задворках разума: неполное понимание роли, какую Лупеску играл в компании; и он понял, что его двойник никогда бы так не сказал. Можно отпустить грехи или наложить епитимью, но не давать практический совет. Уютно засевший в приходе в глубине разума Клинт Сигел из «Общества Иисуса»[11] посмотрел на него с одобрением.

— Позволь на секунду сменить тему, — сказал Сигел, — ты не помнишь, Ирвинг не говорил тебе о вендиго?

— Забавно, что ты это упомянул, — ответила она, — это бог природы или кто-то в этом роде, они ему поклоняются. Антропология — не мое, а то рассказала бы больше. Но в последний раз, когда Ирвинг заговорил — а он так хорошо говорит по-английски, — он произнес: «Вендиго, вендиго, будь со мной». Так поэтично, эта религиозная черточка такая трогательная, — и вот тут Сигел действительно занервничал, услышав этот раздражающий диссонанс. Поэтично? Религиозно? Ха-ха.