Милость и расправа в Вене - [5]
Пока наконец один из друзей Бреннана, которого Люси представила как Винсента, не забрел и не сообщил, что кто-то уже прошел через закрытое французское окно; и Сигел устало осознал, что это будет за вечеринка, но уже посвятив себя ей самим фактом лежания рядом с девушкой, которой он не знал, и получасового исполнения роли жилетки для слез, он, как истинный британский штабной офицер, решил взглянуть врагу в лицо и сделать все, что может, в невозможной ситуации.
На кухне на раковине целовалась парочка; Дакворт, в дымину пьяный, валялся на полу и кидался фисташками в эмбрион свиньи; и компания из четырех-пяти людей в бермудах сидели в кругу и играли в Принца[9]. В другой комнате кто-то поставил пластинку с ча-ча-ча и несколько парочек свободно импровизировали. По комнате с фальшивым блеском зарницы вспыхивал якобы интеллигентный разговор: в течение минуты Сигел уловил слова «дзен», «Сан-Франциско» и «Витгенштейн» и почувствовал легкое разочарование, словно ожидал какого-то эзотерического языка, что-нибудь из Альберта Великого. Подле эмбриона находилась единственная неконгруэнтная нотка в этой сцене: смуглый мужчина в рваных штанах цвета хаки и старом вельветовом пальто, стоящий в углу этаким memento mori, погруженный в себя и меланхоличный.
— Это теперешний у Консидайн, — сказала Люси, — индеец, которого она привезла с Онтарио. Боже, вот это мужик.
— Грустный какой-то, — сказал Сигел. Кто-то сунул Сигелу непонятную смесь в старомодном стакане и он автоматически отпил, скорчился и поставил на стол.
— Его зовут Ирвинг Лун, — мечтательно сказала она.
— Ирвинг как? — переспросил Сигел.
— Лун. Он оджибве. О, а вот Пол. Треплется с Консидайн, засранец, — она повела Сигела в угол, где крошечный менеджер второго звена пламенно разглагольствовал перед змеиной брюнеткой с сильно подведенными глазами. При первом взгляде на Дебби Консидайн Сигел издал низкий звук и поиграл пару раз четырьмя пальцами левой руки, позабыв про Ирвинга Луна, игроков в Принц и пьяных матросов. «Marrone[10]», — прошептал он. Люси смерила его взглядом. «И ты туда же, — сказала она разгневанно. — Будь прокляты эти секс-машины». Его представили, и когда Люси сумела под каким-то предлогом утащить Бреннана, Сигел остался наедине с девушкой-экономистом.
— И как вам дебри Онтарио, — сказал он. Она взглянула на него из-под длинных ресниц.
— Так очаровательно, — прожурчала она хрипловатым, отстраненным голосом. — Ты знаешь про оджибве? — Сигел отчаянно принялся листать мысленные перфокарты. Что-то он знал, что-то такое слышал в колледже. Он злился, что не получается вызвать информацию в памяти, ведь большинство курсов не служили никакой иной цели, — по крайней мере, так он заявлял в студенчестве, — кроме как предоставить материал для бесед на подобных вечеринках. Индейцы оджибве. Где-то в Онтарио. Что-то странное, даже чудное, но провалиться сквозь землю, если вспомнит.
— Кажется, ты сочувствующий человек, — вдруг сказала Дебби. — Мы можем где-нибудь поговорить? — и Сигел, отвлеченный от перфокарт, подумал: «Господи боже, опять». Он отвел ее в спальню, которая уже становилась похожа на извращенно обставленную исповедальню, и задумался, а не здесь же ли Дэвид Лупеску выслушивал другие мятущиеся души. Что-то подсказывало, что да. Она стояла совсем близко, игралась с его галстуком из чаллиса и снова бросила этот свой взгляд скромницы из-под ресниц.
— Ты такой же, — прошептала она, — у тебя то же монументальное спокойствие, что у Лупеску. Уверен, что ты не его доппельгангер?
— Нет, — ответил Сигел, — не уверен. Продолжай, — она замялась и он подсказал: — Благословите меня, отец…
Ее глаза широко раскрылись.
— И Дэвид тоже так говорил. Кто же ты, Сигел?
— Пока что духовник. Так что тебя тревожит, дитя мое?
— Ирвинг Лун, — ответила она, садясь на кровать и покачивая пустой хайбол, пропуская мимо ушей его иронию, — он был так счастлив в Онтарио. Во время сбора урожая, понимаешь ли, все семьи вместе, все счастливы, Единение в краю оджибве. Драки, ссоры, секс-оргии, племенные пения, ритуалы взросления. Всевозможное туземное очарование, так и заполняй блокнот за блокнотом. И Ирвинг Лун, трехметровый, с кулаками, как булыжники, который смог растопить даже мое пресыщенное сердце… — затем, внезапно — а для Сигела ошеломляюще, — она принялась разворачивать список романов, какие у нее были во всех неразвитых областях с начала работы в Госдепе; несколько страниц неофициальной статистики, звучащие арией «Каталога» из «Дона Жуана». Похоже, у нее была привычка, куда бы она не заезжала, выбирать самцов и привозить с собой домой, а спустя пару недель бросать. Ее бывшие либо ассимилировались в Компанию, либо находили нишу в какой-нибудь другой компании, либо выпадали из поля зрения совершенно и навсегда. Но Ирвинг Лун, настаивала она, совсем другой. В нем есть что-то задумчивое, джеймс-диновское.
— Он простоял в углу весь вечер, — сказала она. — Не говорил ни слова два дня. По-моему, — и ее глаза обратились Сигелу через плечо, бог знает куда, — это не одна только ностальгия по природе, но почти как будто там, во внутренних землях, где нет ничего, кроме снега, лесов и лосей с бобрами, он обрел что-то такое, чего городские обыватели не найдут никогда в жизни, даже не поймут, что оно есть, и вот по этому он скучает, это город убивает или скрывает от него.
