Милосердия двери - [5]

Да, конечно, Алексей, ведь у батюшки брата звали Алексием, конечно, батюшка это и имел в виду. Детская искренняя вера, как легко с тобой жить! Нет никаких проблем, все ясно и просто, и все с Божьего благословения и с батюшкиного тоже. И окрестили меня, и нарекли именем – Алексий. С тех пор до конца своей жизни, короткой и неимоверно тяжелой, звала меня мама Аленушкой. То был 1919 год, уже два года прошло, как залитая кровью Россия содрогалась в конвульсиях. Все чего-то ждали, никто не верил в длительность этих судорог. Сегодня-завтра рухнут эти большевики, рассеется мрак, произойдет чудо.

– А слышали, что сказала блаженная Мария Ивановна? А предсказала она близкую кончину моего отца, а не конец начавшейся бури. Пришел как-то к ней мой папа (его в монастыре все любили, «голубком» называли), усадила его блаженная чай пить, сидит он с ней, чаек попивает, а она смотрит на него так внимательно, прямо в его душу смотрит и говорит:

– А хочешь, Петенька, я тебе твою смерть покажу?

– Покажи, – спокойно отвечает Петенька.

Вскочила тогда блаженная из-за стола:

– Ой, жарко мне, жарко, жарко – открой окно, жарко мне! Ой, холодно мне, холодно, озноб колотит – накрой меня шубой, накрой, еще, еще! Ой, жарко мне, жарко, я вся горю!

Грустным пришел домой отец и рассказывает о случившемся с ним Тасечке, как блаженная ему его смерть показала, а было в то время ему тридцать три года. Шла голодная зима 1921 года. Голодал монастырь, голодали и мы.

Собрав кучу разных вещей, поехал папа по селам и деревням менять их на муку и разную снедь, и так несколько раз: привозил и снова брал все, что можно обменять, и ехал, большую часть отдавая голодающему монастырю. А под весну слег и не встал: то холодно ему то жарко, бьет то жар, то озноб. «Скоротечная», – сказали врачи, а на следующий день после Благовещения он скончался. Прощаясь с нами (нас мама обоих держала на руках), он, обратясь к ней, сказал:

– Тасечка, держи детей ближе к добру и Церкви.

Это был его последний завет нам и ей, но мне в тот день было полтора года, а Серафиму около трех. Память моя не сохранила живой образ отца, только его могилку рядом с Петрушей у храма Преображения Господня на монастырском кладбище, внутри Канавки, куда, по словам Матери Божией, «нога антихриста не вступит». Там сейчас хоккейное поле, но это еще не нога антихриста! Это еще впереди, и нога его туда не вступит, я в это верю! Итак, на монастырском кладбище еще один холмик, еще один деревянный русский крест. Не стало папы – весь монастырь хоронил его. Как рассказывала мама, в тот год весна была страшно ранней, и на Благовещение была уже зеленая трава.

8 апреля 1921 года мы, дети, осиротели, не успев в памяти своей детской запечатлеть живой образ отца. Мама овдовела в 24 года, оставшись с двумя младенцами на руках в доме покойного отца со свекровью, властной и взбалмошной, которая не могла простить маме любовь к ней любимого ею сына, и свекром, человеком умным, спокойным и доброжелательным. В памяти моей сохранилась, к сожалению, только его смерть. Скончался он зимой 1925 года, тогда мне было пять лет. Я очень хорошо помню, как дедушка тем зимним утром, в тулупе с поднятым воротником, садился в сани, стоящие на нашем дворе, запряженные заиндевевшей от мороза лошадью; как Василий, вертьяновский крестьянин, брат Анюты, послушницы Дивеевского монастыря, живший по благословению матушки-игуменьи в нашем доме, во служении при бабушке, прыгнул в сани, причмокнул губами и крикнул: «Но-о, пошла, ми-ла-я». Сани тронулись, закрылись ворота. Дедушка поехал в соседнее село покупать дрова. А пока он по морозцу ехал, дом продолжал жить своей жизнью.

На кухне топилась русская печь, ухватом двигались чугуны, что-то в них кипело, бурлило и варилось. На кухне мама и Анюта. Там был еще отгороженный тесовой перегородкой так называемый чулан, с окном на огород. В этом чулане постоянно, подолгу кто-нибудь жил, в основном бездомные калеки, пришедшие на богомолье и застигнутые стужей без крова и пищи. Нас, детей, на кухню не пускала бабушка, но, пользуясь ее отсутствием, а по утрам она всегда ходила к службе, мы, конечно, толклись на кухне, так как запретный плод всегда сладок. Я помню, но это было уже после смерти дедушки, долгое время в чулане жила нищенка Анюта со слепой девочкой Катенькой, нашей ровесницей. Вот она-то нас с братом очень интересовала.

Надо сказать сразу, что на воспитание детей бабушка и мама смотрели по-разному, и все загибы и завихрения бабушкиного воспитания мама всеми силами старалась исправлять, что всегда кончалось скандальчиками, большими и малыми, и всегда на французском языке, чтобы дети не знали, о чем идет речь. Но детское сердце, не понимая смысла слов, всегда безошибочно угадывало, на чью сторону ему встать. Я всегда был на стороне мамы и открыто выражал свою неприязнь к бабушке, которую мы, дети, звали Бабунек. Серафим же всегда держал сторону Бабунька и искал за ее подолом пристанища и любви, которую и получал с избытком, что с раннего детства разобщило нас на долгие-долгие годы.

Смотря сейчас с высоты прожитых мною лет на свое детство, на прожитые в Дивееве одиннадцать лет, я вижу, как много они сложили в мою душу неповторимо-прекрасного, слепив основной костяк, который не смогла сломать вся последовавшая за детством мрачная преисподняя с ее падениями, грехами и пороками. Мама свято выполняла последний завет отца: «Держи детей ближе к добру и Церкви». А церкви были рядом, и добро лилось в наши детские души широкой рекой от окружающих нас людей, от храма, в который нас сперва носили на руках и в котором подносили к Чаше регулярно, раз в неделю. С Причастием вбирали мы в себя с младенчества благодатную силу добра и веры, в последующей жизни так необходимую мне, в минуты страшных падений давшую силы хоть на четвереньки, но встать.