Милосердия двери - [126]

– Ну а говоришь, что не аид, ты жид стопроцентный.

– Ты, Наумчик, так говоришь потому, что вы умных русских не видели, за дураков их считаете. Вспомни, как я Певзнера на место поставил!

– С какого числа расчет берешь?

– Завтра не выйду. Прощай, Наумчик, спасибо тебе за все добро твое, счастливо оставаться. Я поехал!

На следующее утро я пошел в железнодорожную кассу. Три взрослых, один детский до Москвы, на завтра, два нижних, если можно.

– Вставай, Коленька.

– Куда? Зачем?

– Коленька, слушай меня внимательно. Я купил на завтра нам всем билеты на Москву. Сейчас пойдем с тобой к коменданту. Ты парализован. Высунь язык и пускай слюну. Бормочи что-то несвязанное или мычи.

– Опять новая авантюра! Ты не можешь без них жить! Ты уверен, что нам выдадут документы?

– Без авантюр жить скучно, я даю тебе еще один шанс вспомнить это на следствии, если оно когда-нибудь будет. Мы с тобой ничем не рискуем. Не дадут, сдадим билеты, да и только. Надо рисковать, иначе мы тут бока пролежим. Пошли. Делай заранее идиотский вид. Помни, мы ставим спектакль. Тебе не надо учить роль, она у тебя без слов. У меня – сложней!

Занавес!

Железный Феликс со стены смотрит с укором на вошедших. Язык, слюна, легкое бормотание, шарканье ног. Вот они посеменили к стулу, развернулись, сели. Вид идиотский, всё как надо. Комендант за столом в недоумении смотрит и ждет, что дальше.

– Товарищ комендант, я пришел вас предупредить, что в связи с тяжелой болезнью моего иждивенца, Романовского Николая Сергеевича, я вместе с ним завтра выезжаю в Москву. Очень прошу вас выдать нам нужные документы сейчас, если вы этого сделать не можете, то вот адрес, по которому прошу вас их выслать. Мне известно, что у вас есть распоряжение о снятии с нас ссылки. Человек может умереть, если мы будем медлить.

Комендант опешил. Язык его прилип к гортани. Он смотрел на меня, как баран на новые ворота. Наконец столбняк прошел, и я услышал русскую речь:

– Хрен с ним, пусть дохнет!

– Это с вами, а не с ним! А насчет подохнуть, мы еще посмотрим! Вам за эти слова придется отвечать, как за те смерти, которые висят на вашем счету. Я вас предупредил, завтра мы уезжаем. Как только приеду, я тут же обращусь в ЦК, там вам покажут «пусть дохнет». Ваше время кончилось.

Я подошел к Коленьке, стал его поднимать.

– Пошли, нам больше с ним не о чем говорить.

– Постойте! Сядьте! Где ваши справки?

– Вот наши справки, возьмите!

– Подождите.

Он вышел из комнаты.

Коленька посмотрел на меня, я на Коленьку. Через пятнадцать минут мы получили документы на выезд, по которым по месту жительства мы получим паспорта.

– Счастливо оставаться!

– Счастливо доехать!

Мы вышли на улицу.

– Ты его просто взял за глотку! – сказал Коленька, вытирая слюни с пиджака.

– А ему деваться было некуда, я все правильно рассчитал, так бы еще долго мы валялись на полу, пока они соизволят. Ишь ты, «пусть дохнет», не то время, и он сам знает, что не то. Привыкли, гады, права качать!

– Да, но сознайся, ты с ним очень нагло говорил, с ним разве так можно?

– Ах, будьте добры, скажите, пожалуйста, можно мне в Москву поехать? С ними, Коленька, говорить надо их языком, а с тобой – будьте добры, будьте настолько любезны, поедемте завтра в Москву.

– Ты обожаешь острые моменты, без них ты жить не можешь, ты в свою мать, она обожала, по ее словам, ходить по острию меча, и ты такой же.

Так, мирно обсуждая черты характеров, мы дошли до Гарика, там нас встретили восклицаниями:

– Ну как?!

– Завтра в Москву! Вечная кончилась, начинается бесконечная!

Все заорали: «Ура!»

Весть о том, что мы вырвались на свободу, собрала вечером всех друзей. Спектакль, данный мной и Коленькой в комендатуре, повторялся на бис. Я, к сожалению, склонен к радости и гордости за дела, мною совершенные, в то время как вся моя жизнь и все пройденные мною пути и дороги не что иное, как постоянное, непостижимое милосердие Божие!

Моя вечная ссылка окончилась на шесть месяцев раньше, чем у других. Собраны все пожитки, заколочены ящики. Окончен судьбой положенный срок. Последние объятия, последний взгляд, последнее прощай! Все дальше и дальше уплывают в вечность дымящие отвалы интинских шахт, серые, неприглядные, беспорядочно разбросанные домишки и заборы поселка, депо с его котельной, а там, за ним, одинокая водокачка – убогое пристанище печальных дней, а чуть правей, в «садах Черномора», сердцу милый дом. Прощай, Инта! Прощайте, добрые люди, протянувшие руки в беде! Прощайте, неповинные души, чьи кости лежат по всей необъятной, вечно замерзшей земле!

Стучат колеса, мчится поезд на юг, на юг, где нет бесконечной ночи, где нет сплошного дня. Убегает, исчезает Урал, громадой белой – светлая колыбель невинных душ. Прогремел, промелькал Печорский мост: вон там, на берегу, у края мутных вод, гибли мы в декабрьский мороз, и за каждой спиной стояла смерть. Промелькнула Кожва: вот тут стоял вагон, из которого за ноги волокли досрочно освободившиеся тела. В нем безнаказанно грабил и смертным боем бил конвой в клетках запертых людей. Там Танака-сан неустанно повторял: «Касмар, касмар, касмар!» Там Ваня Саблин с чистой, детской верой этапом шел на смерть. Мчится поезд дорогой смерти, стучат колеса на стыках рельс, тут каждая шпала – загубленная жизнь, каждая рельса в крови.