Милосердия двери - [124]

Внутренний и внешний жар все больше и сильней развозил Гуляма. По опыту своей совместной жизни с ним на водокачке я знал, что он от выпитого звереет и становится непредсказуем. Теперь, сидя на верстаке, я внимательно смотрел на него. В его глазах зажигались недобрые огоньки, и у меня рождалось предчувствие чего-то нехорошего.

– Лешенькэ, чего ты так смотришь? Лешенькэ, а хочешь…

Глаза его не гасли, а разгорались чем-то зловещим, и это зловещее в нем искало выхода. Он вызывающе встал против меня. Хасан, ничего не замечая, шуровал котлы, я сидел на верстаке, упершись ногами в лавку. Мансур неожиданно взял с верстака большой, остро заточенный самодельный нож.

– Лешенькэ! Хочешь, я сейчас тебя ударю?

– Бей, – спокойно ответил я, – только сперва скажи, за что: за тундру, в которой умирал, иль еще за что?

Жизненный опыт мне подсказывал, что удар может быть неожиданный и ни за что. Все мое тело превратилось в туго сжатую пружину. Мансур стоял против меня с ножом в руке и скрипел зубами. Я сидел на верстаке выше его, не спуская глаз с ножа, упершись ногами в лавку. Рывком всего тела я бросился с верстака, схватив одной рукой руку с ножом, другой схватил его шею в «хомут», тряхнул его грузное тело через свое плечо и спину, в одно мгновение распластал его на цементном полу котельной. Закинув подальше нож, я нагнулся над ним.

– Вставай, Мансур, иди спать.

– Лешенькэ, Лешенькэ, я встать не могу, коленка. Я прощупал его коленку, чашечка была сбита ударом об пол. Она болталась под кожей.

– Хасан, шуруй котлы, я за «скорой».

Дело принимало непредвиденный оборот. Чашечка сбита, Мансур пьян, Великая Октябрьская, драка на работе. Все «вечники» – с ними другой разговор. Примчалась «скорая», я ее встретил у депо. Было два часа ночи.

– Производственная травма, доктор! Сбита коленная чашечка.

Мансур на носилках, я рядом с ним. «Скорая» мчится в больницу. Дай Ты, Боже, чтобы там дежурил свой врач. Приемный покой. Агаси! Мансур трезв как стеклышко, у Мансура производственная травма: поскользнулся, упал, сбил коленку. Акт составлен, мною, как свидетелем, подписан. Мансур – на операционном столе. Я – в котельной. Срочно переписываем график дежурств.

Сегодня, согласно графику, дежурные Хасан и Гулям. У Гуляма производственная травма, я подменил.

Приходит утром Наумчик. Я рассказал ему все, как было, не таясь, и как поступил. Наумчик все понял, Наумчик свой.

– Ты хоть поосторожней через себя кидай, а то некому котлы топить будет.

Много раз пришлось мне навещать Гулямчика в больнице и таскать ему гостинцы. Он долго ходил на костылях и, выйдя, получил на три месяца инвалидность. Меня подцепил агент по страховке жизни, с ножом к горлу пристал, не отцепишься, я сдуру и подписался. Иду и кляну себя: «Вот идиот, деньги на ветер выкинул». Навстречу Гулямчик.

– Слушай, Мансур, иди скорей, там жизнь страхуют, ты знаешь, как это здорово.

Мансур поверил мне, что это здорово, и застраховался, а потом пожалел брошенные деньги, вроде меня, и всякий раз при встрече напоминал мне, что я его втравил в «грязное» дело. Инвалидность, производственная травма, страховой полис – и Мансур мгновенно разбогател: государство ему отслюнило три тысячи рублей.

– Мансур, ты мне должен половину отдать. Кто тебя подбил на страховку? Кто сшиб тебе чашечку? Кто устроил тебе производственную травму?

Когда мы с ним начали разбирать по-дружески ночное происшествие в котельной, то он признался мне, что у него чесались руки всунуть мне нож.

– За что, Мансур? Что я тебе сделал плохого? Ты на меня имел зуб? Скажи!

– Лешенькэ, ты обидел мою Соньку.

– Я? Когда?

– Лешенькэ, ты, когда в депо, помнишь, продавали из вагона российскую картошку, заставил мою Соньку встать в очередь, помнишь?

– Было дело, но она лезла вперед всех и без очереди.

– Ты не должен был: она моя жена.

– И за это ты хотел меня маля-маля резать?

– Сейчас нет, тогда хотел. Пьян был. Сам знаешь, я дурной, когда перепью.

– Значит, меня интуиция не обманула, Гулямчик. Я опередил тебя.

– Ненамного, – помолчав, добавил: – Хорошо сделал.

До последних моих дней на Инте мы оставались друзьями, но пить с ним в компании или угощать его я опасался. В Гулямчике было что-то звериное, от диких гор иль от пустынь унаследованное, хоть был он по натуре своей и добр, и отзывчив. Чужая душа – потемки, какие в ней там силы борются, Бог весть. Много, очень много раз в жизни меня спасала интуиция, или, может, чьи-то руки берегли.

Многое постепенно менялось в нашей ссыльной жизни. Мягчал «климат». Текла река жизни, медленно приближаясь к историческому моменту. Скоро грянет гром!

Пусть сильнее грянет гром! Грянул – и подкосились ноги. Грянул – и перекрестилась Русь! С шумом рухнул идол. О том, что творилось там, наверху, мы мало знали: газет не выписывали, все больше слухи, все больше надежды. Комендатура не злобствовала, отмечались с большим опозданием, легчал режим в целом. Все жили в ожидании чего-то, но мало кто мог предположить, что там, на самом верху, маленький, лысенький, с оттопыренными ушами деревенский пастух, впоследствии «соратник», лихо отплясывавший перед «хозяином» гопак, после его смерти так же лихо рубанет «древо жизни», на ветвях которого махровым цветом сам расцвел и вместе с ним вся компания «начинателей, продолжателей» великих идей. Рубанул! Свалил! И сам испугался. Мир ахнул! Железный занавес рухнул! Король голый! Икона, которой поклонялись, идол, перед которым курили фимиам, низвергнут! Не отец родной, а палач! Не гений, а параноик! Невинные жертвы вопиют! Палачи затаили дыхание: что их ждет? Смиренные и тихие, в растерянности, заискивающе здороваются с нами, чуть ли не руки жмут. Купленик, встретив меня на улице, оправдывается. Людмила Фоминична, «мать-игуменья», робко спрашивает: