Милосердия двери - [123]

До этого пока очень далеко, и мы греемся у нашего очага, и ничто не омрачает наши души: ни мороз, ни вьюга за окном, ни полярная ночь. Это были самые счастливые годы нашей жизни: «Будешь ты – будет всё». Зеленая елочка пахнет свежей хвоей. Мороз расшил свои узоры по стеклу, на сказку ль он похож иль на далекую весну? Мне с тобой везде весна, мне с тобой и в осень мило!

Новый год, 1954-й! «За тех, кто в море! За тех, кто там!» Это первое, за что мы пили даже в новогоднюю ночь: «За тех, кто в тюрьмах. За тех, кто в лагерях. За тех, кто в горе с нами. За тех, кто тут».

Полно друзей и грудных детей. Они мирно сопят с Маришкой рядом, а мы все живем своей неповторимой жизнью в эту новогоднюю ночь, радуясь тому, что есть. В апреле этого года должен освободиться Коленька. Как мчится время: промелькнуло Рождество, Крещение, замели по самую крышу домик февральские вьюги. Вьется дым не из трубы, а из вершины огромного сугроба, в котором лопатой прорезаны амбразуры окон, из которых льется теплый свет, озаряя сугробы светлыми бликами, маня к себе теплом и уютом, любовью и покоем. Растет, аукается, смеется, тянет ручки навстречу Маришка. Лепечет: «Ля, ля, ля…» Светлеет небо на востоке, начало дня. Все ярче, все шире, а вот и заря всплеснула светом и ушла в закат. Двадцать третьего апреля я пошел в управление Интлага. Навожу справки:

– Куда освободился Романовский Николай Сергеевич?

– В Печору, на вечную.

– К кому можно обратиться и говорить о переводе его в Инту на вечное поселение?

– А кто вы и почему хлопочете?

– Я его приемный сын, сам на поселении, у меня свой дом. Романовский – человек слабого здоровья, одному в ссылке тяжело, вот и хочу взять к себе хоть на иждивение, как лучше!

– Пишите заявление, разберем.

Написал, подал.

– Придите через несколько дней.

Пришел.

– Ваше ходатайство удовлетворено. Все нужные документы перешлем в комендатуру Печоры.

– Разрешите мне самому за ним поехать с вашими бумагами и привезти его сюда.

– Хорошо, поезжайте. Выдали пропуск на пять дней, выдали документы на перевод в Инту. Печоры километров на двести южней Инты. Приехал и сразу в комендатуру. Комендант просмотрел все бумаги и объяснил, где мне найти Романовского. Маленькая гостиница, комната номер, а в ней Коленька.

– Откуда ты взялся? – воскликнул Коленька, вскакивая с постели.

– За тобой приехал. Выхлопотал тебя к себе на Инту. У меня там свой дом, жена и дочь Маришка.

– Батюшки, разбогател! А жена кто?

– Варюшка, тебе знакомая цыганка.

Все и обо всем было рассказано в одно мгновенье, вчерне, впопыхах, о том, что у него будет своя комната, своя Маришка, свой дом, а в нем любимая жена, но моя.

– А ты меня бить не будешь? – неожиданно спросил Коленька.

– Обязательно буду, утром и вечером.

В комендатуре все нужные документы на перевод были оформлены так же быстро, как я рассказал Коленьке о своей жизни за эти годы, даже о шариках не забыл рассказать, все в одну кучу, потом разберемся, времени хватит, жить-то вечно.

Коленька с Мариной. Инта

В поезде Москва – Воркута разговор пошел более обстоятельный, шаг за шагом. Дома нас ждала и поджидала Варюшка. Они обнялись, как старые друзья. Коленька поцеловал Маришку в темечко и сказал:

– У нее головка солнышком пахнет.

За праздничным столом вся семья в сборе. «За тех, кто в море! За тех, кто там!» Разговоры, разговоры без конца и края. Утомленный, но радостный, лежит Коленька на тахте в маленькой комнате. В нашем полку прибыло. В нашем доме поселилось солнышко. Душа этого человека всегда была светлой, доброй и мирной. Гармония сердец не нарушилась, а стала еще гармоничней.

Скоро, очень скоро Коленька приобрел средь интинского «бомонда» славу и стал нарасхват. Одни «бабетты» разучивали с ним этюды Шопена, другие изучали «пуркуа живупри» или «вашпудль ляйт». Сто рублей за урок. «Бомонд» нищал, мы богатели.

Летом, используя свой опыт строительства домов из ящиков, я маханул пристройку к дому, чем увеличил кухню и добавил еще одну комнату для Коленьки, подальше от ночей безумных, ночей бессонных, от Маришкиного плача, от засидевшихся гостей.

Напряженно гудели насосы, вздрагивали на предельных точках стрелки манометров. Шипел пар, ища выхода. Сегодня вечером мы с Хасаном приняли смену. Завтра седьмое ноября. На высоком верстаке живописный натюрморт. На газете праздничная закуска. Под верстаком то, что надо закусить, предварительно крякнув, так как на Севере пьют неразбавленный. Скоро полночь. Мы уже крякнули ни в чью честь, ибо не видели в этом смысла. Сейчас мы жевали вареную оленятину, посматривая на стрелки манометров. По всему телу приятно разливалась теплота. В котельную вошел Гулямчик, уже давно работающий, как и я, кочегаром котельной.

– Привет, Лешинькэ! Привет, Хасанчик!

– Привет, привет. Иди к нам, хочешь?

Я вспрыгнул на верстак, уступая место на лавке Гулямчику, который явно был навеселе и неспроста заглянул к нам в котельную.

– Расскажи-ка нам, Мансур, как ты «тундрум умирал», – сказал Хасан, наливая стаканы. – Как ты в эту пору голый плавал по кюветам?

– Умирал, не умер, плавал, не выплыл. Выпьем за Великую[151].

– А мы за нее не пьем, она великая для них, – Хасан мотнул головой, – для нас она тюрьма да ссылка, чего за нее-то пить? Это то же самое, что пить за веревку, на которой тебя вешать собираются.