Милосердие смерти - [10]
– Наш концерт открывает мужской врачебный хор имени Томусинской больницы номер один старинной русской врачебно-хоровой песней «Вечерний звон». Дирижер… – И здесь он сделал многозначительную паузу. – Заслуженный врач Сибири, шахматист-травматолог высшего разряда, лучший друг прокуратуры, Пантелеймон Шанин. Зааапевает – первый в мире и второй в Сибири уролог-затейник Владимир Замазов.
После этого Пантелеймон взмахнул дирижерскими палочками (изъятыми у пионерского барабана), а Замазов затянул невпопад, фальшивым речитативом:
И в это время весь наш хор заорал дружно и громко:
Зал уже лежал, некоторые женщины в истерике сползали со своих кресел на пол. Участники хора при этом оставались необыкновенно серьезны. Замазов продолжал:
А мы опять:
Шанин в это время важно махал барабанными палочками, абсолютно не попадая в такт.
Наш уролог-затейник продолжал то ли петь, то ли скандировать, все более и более входя в роль солиста. Очередное «бом-бом» хора пелось уже под страшный хохот зала, переходящий местами в ржание, всхлипывание и истеричные рыдания. Женщины оказались слабы и не готовы к такому подарку. В разгар этой вакханалии в проем входа в актовый зал влетела дежурная сестра приемного отделения Сталина Анатольевна и страшным голосом закричала:
– Реаниматологи! Немедленно в шоковый зал, поступили дети с пожара с ожогами. Немедленно!
Именно с этого случая я на всю последующую жизнь понял, что нельзя точно планировать ни праздники, ни отдых. И вообще – ничего нельзя планировать вне работы. Потому что все в один миг может оборваться. С тех пор срывы коллективных гулянок, юбилеев, походов в театр и так далее абсолютно не огорчали меня, а воспринимались с покорностью и фатализмом. Ибо знал, куда идешь работать и кем. Не нравится – пожалуйста, иди в терапевты, рентгенологи, диетологи, психиатры. А можно и вовсе в шоферы или шахтеры.
По лицу Сталины мы поняли – шутки прочь, вмиг сорвались со сцены и рванули в шоковую. Исчезновение двух анестезиологов-реаниматологов не разрушило единство хора. Вслед нам неслось громоподобное:
И речитативно-панихидное Замазова:
В шоковом зале реанимации был кошмар. На двух каталках лежали два обожженных малыша. Со слов бригады скорой помощи, в Шорском поселке загорелся дом. Мать и отец были на работе, малыши-погодки – мальчик двух лет и девочка трех, остались со старой бабкой. Полуслепая и, как всегда, чуть перебравшая «огненной воды» старушка разжигала печку, обронила тлеющую лучину на пол и не заметила. Дети возились в другой комнате, а бабулька спокойно заснула пьяным сном. Избушка вспыхнула, словно стог сена. Соседи чудом вынесли детей из огня, бабулька сгорела, по-видимому, так и не проснувшись.
Шанс на спасение, может, и был, но сначала нужно было добраться на вертолете в ожоговый центр.
У обоих детей ожог был семьдесят-восемьдесят процентов, и в наших условиях шансов спасти их было ровно ноль. Мы начали реанимационные мероприятия. Во-первых, поставили катетеры в центральные вены, затем перевели деток на искусственную вентиляцию легких. Надо было что-то решать. Подтянулись главный врач и наша мать-покровительница, наша начмед Антонина Ивановна.
– Артем, я сейчас связываюсь с областью, главный врач – с вертолетчиками, – сразу оценив ситуацию, командным голосом сказала она. – Если есть погода, то через двадцать-сорок минут в машину и на аэродром. Это наш единственный шанс спасти детей. Если и помогут, то только в областном ожоговом центре.
Мы продолжали противошоковую терапию. Тревожно-выездной чемодан был готов всегда. Решили, что полечу я и две сестры-анестезистки – Марья Петровна и Аня.
Марья, как мы ее звали, начинала давать наркозы, когда о специальности «анестезиолог» еще и не слыхивали, была толста и похожа на кубышку. Анна была ростом с меня, мужского телосложения, суровая и неулыбчивая, при этом прекрасный профессионал.
Народ в концертном зале уже садился за праздничные столы и выпивал по первой, а мы в это время отъезжали на скорой от больницы. Наш аэродром находился в котловине между гор и представлял собой обычное поле, засеянное травой с деревянным домиком аэровокзала. Букашка «Ми-2» с неприспособленным грузовым отсеком еле вместил нас. Детей на одних носилках расположили на полу, сами сели рядом. Двое поочередно дышали мешками «Амбу» (тогда еще не было транспортных аппаратов искусственной вентиляции легких), а один держал капельницы на весу. И все это в полусогнутом, скрюченном состоянии.
Лететь было по времени два часа. Но время тянулось не как два, а как все двадцать два часа.
В полете состояние детей оценивали только по пульсу – транспортных мониторов тогда еще тоже не было, а ручное определение артериального давление из-за ожога рук и ног также было невозможно. Я до сих пор не знаю, как мы их довезли.
На летном поле нас уже ждали два реанимобиля. Детей погрузили в одну машину, и она сразу же с воем сирены и миганием синих огней унеслась прочь. Во вторую машину мы уже спокойно загрузили носилки, наши тревожные чемоданы, покурили и двинулись на вокзал. Всем хотелось добраться домой сегодняшним вечером, вертолет же наш улетал в родной край только завтра. Перспектива торчать ночь в общежитии при областной больнице нас не радовала.
