Милое дитя - [97]

– Маттиас, ну зачем?

Я тоже вздохнул. И только. Мне нечего было сказать. Я считал, что Ясмин Грасс что-то скрывает. Думал, письма помогут развязать ей язык. Немного напугать. Напомнить ей о Лене, ведь она заслуживала правды. Впрочем, возможно, я и вовсе не думал. Снова поддался слепой ярости, снова повел себя как тупой осел, каким и был всегда. Я бросал письма в ящик Ясмин Грасс по пути в реабилитационный центр. Герд интересовался, откуда у меня ее адрес. Я усмехнулся в трубку. Ах, наивный старина Герд! Теперь кто угодно может узнать любой адрес, достаточно сделать пару кликов в интернете.

– Проще от этого не стало, Маттиас.

Да, я безнадежен и знаю это.

– Ну теперь все позади, – сказал Герд на прощание. – Может, нам стоит как-нибудь съездить порыбачить. Как раньше. Помнишь?

Я ответил:

– Да, может быть, – и добавил: – Удачи, Герд.

Теперь все позади.

Вхожу в комнату Лены. Кровать застелена, стул аккуратно придвинут к столу. На подоконнике – два горшка с орхидеями, за которыми заботливо ухаживает Карин.

Все позади, и следовало бы обрести покой.

Я опускаюсь на кровать Лены. Надо мной звездное небо.

4842 дня.

Ровно столько я искал свою дочь, искал ответы и был уверен, что обрету покой, если узнаю хоть что-то.

4842 дня, которые в итоге уложились в рассказ на десять минут. Больше Рогнеру не потребовалось.

Этого я добивался?

Да, наверное, так оно и должно быть. Но я не чувствую умиротворения. Кто я теперь? Что от меня осталось? Что остается, если Лена мертва, а Ханну забрали?

Фрау Хамштедт сказала, что мы можем навещать детей дважды в неделю, по вторникам и пятницам, с пятнадцати до шестнадцати часов. Конечно, потом время посещений можно будет увеличить, но сейчас, особенно в свете последних событий, детям лучше сосредоточиться на терапии. Карин называет это целесообразным.

Я ложусь под звездным небом.

Думаю о Ханне.

Ханнахен…

Я представляю, как все сложилось бы, если б ко мне вдруг вернулись жизненные силы. Если б могла быть надежда, перспектива. Представляю, как я встаю, потому что внезапно осознаю, что мне следует делать. Это подобно откровению. Как иду в спальню, достаю чистую одежду из шкафа. Затем – в ванную, чтобы впервые за долгое время принять душ. Побриться и как следует расчесать волосы. Как спускаюсь на кухню. Карин убирает со стола и рада видеть меня одетым и ухоженным, вновь похожим на человека. Как мой облик вселяет в нее надежду. Надежду на прогулку погожим осенним днем. Я целую ее в щеку и говорю:

– Быстро съезжу в контору, прослушаю сообщения.

И надежда в ее душе крепнет. Мы справимся. Проведем вместе еще несколько чудесных лет. Да, как прежде уже не будет. Но все-таки мы вместе и наконец-то получили ответ. Я улыбаюсь на прощание, выхожу из кухни, спускаюсь в гараж и сажусь в машину. Ворота поднимаются, я выезжаю задним ходом и еду. Не в контору.

В Регенсбург, в реабилитационный центр. К Ханне.

Представляю, как беру ее за руку и веду на парковку. Пристегиваю ее на заднем сиденье. Сажусь впереди. Запускаю двигатель.

– Уедем далеко-далеко, дедушка, – доносится с заднего сиденья.

Я улыбаюсь в зеркало и отвечаю:

– Да, родная моя, далеко-далеко.

Лежу под звездным небом.

Я бы мог…

Мы с вами не такие уж разные, герр Бек.

Эпилог

Лена, сентябрь 2013 года

Наш мир обнесен стенами. Без окон и без дверей. Наш мир тесен. Двадцать четыре шажка, если мерить, приставляя пятку к носку. Двадцать четыре шажка от книжной полки до кухни. В нашем мире действуют правила и штрафы, и время четко распределено.

Это вопрос власти.

Ты думаешь, что заключил нас. Думаешь, мы – твои узники. Изолированные от мира и от людей. Думаешь, мы принадлежим тебе.

Да, это вопрос власти.

Твоя власть простирается на стены и двадцать четыре шажка внутри них.

Я знаю, как тебе хочется, чтобы я обратилась к тебе по имени. Ты молишь, чтобы я произнесла его. Как раньше, когда оно срывалось с моих губ любовно и волнительно, с почтением или хотя бы просто учтиво. Но я не сделаю тебе такого одолжения. Как бы ты ни пытался напомнить мне о тех чудесных днях. Сколько бы ни ругал меня, сколько бы ни избивал и ни истязал всеми мыслимыми способами. Для меня ты стал чужим, и я заставлю тебя прочувствовать это. Это власть. Моя власть, и она неиссякаема.

Полагаешь, мы у тебя в плену?

Ты – несчастный, больной человек, если видишь во всем этом лишь тюрьму. Всякий раз, когда ты отворачиваешься, за твоей спиной вырастают цветы, целое поле желтых подсолнухов. Если я захочу, вырастут сотни гортензий размером с кочан.

И я хочу. Всякий раз, когда ты уходишь, я впускаю мир в эти четыре стены. Тружусь над секретами и устраиваю личное пространство. Мы отправляемся в путешествия с нашей дочерью, в то время как сын крепко спит после чашки молока с медом и летает на самолетах. Я привожу Ханну в наш сад и показываю гортензии. Знакомлю ее с дедушкой и пускаю по ее руке божьих коровок. Ты думаешь, мы заперты здесь. При этом мы бывали в Париже, и на море, и во всех местах, от которых ты пытался оградить нас, заперев дверь и заколотив окна.

Власть.

В моей власти оживлять плюшевые игрушки. Я могу наполнить комнату солнечным светом, достать звезды с неба. И однажды, я это знаю, дети познают все это не только по моим рассказам. Однажды они выйдут за эту дверь, вступят в мир.