Мило - [46]

Как ни странно, но коза лучше ела, если рядом с нею или поодаль кто-нибудь был. В противном случае она, должно быть, считала себя покинутой на произвол судьбы — особенно если рядом не было козленка, — бесновалась, жалобно блеяла, рвалась с привязи и, вместо того чтобы жевать, топтала траву.

Поэтому-то Кассиньоли не сердились, что Мило проводит время на лугу: раз он там, значит, старухе незачем туда идти.

В самом уголке луга, неподалеку от дороги, росла старая раскидистая шелковица, к суковатому стволу которой хозяин прислонил деревянные жерди и множество четырех- и пятиметровых стеблей камыша, идущего на изготовление корзин.

Мило, воткнув эти стебли в землю, расставил их один за другим по кругу. Наклонив камышинки к дереву, служащему опорой, он таким образом соорудил конический и немного скошенный в сторону шалаш вроде индейского, только совсем маленький и высокий. Он притащил туда охапку сена и теперь с удовольствием, словно затаившись, частенько валялся на нем. Его огорчало только одно: он никак не мог укрыться там от дождя. Среди стрел камыша там и сям проглядывали кусочки неба, а накрыть эти стрелы листвой, переплести или завязать веревкой было невозможно, ибо камыш мог понадобиться в любой час.

Впрочем, это не очень-то беспокоило Мило; все равно в этом шалаше он чувствовал себя намного лучше, чем в своей комнате. Это было его тайное убежище, пристанище, которое он придумал сам и сам же сделал. Туда он приходил перечитывать и разбирать полученные письма, туда он приходил приводить в порядок свою сумку или просматривать записи, сделанные в записной книжке. Там он мечтал, вдыхая живительный аромат свежего сена и сухого камыша. А рядом с ним дремал козленок, уткнувшись мордой в его колени… И когда он покидал этот шалаш, ему всегда казалось, что он на время оставляет здесь самые дорогие свои воспоминания, самые сокровенные мысли.

ГЛАВА LX

После завтрака ему иногда приходилось выполнять хозяйские поручения в деревне. Пользуясь этим, он заходил к Леонсу и, если заставал его, вместе с ним возвращался на ферму.

В противоположность Кассиньолю, Леонс охотно болтал с Мило и искренне привязался к своему маленькому сотоварищу. Он заботился, чтоб Мило не слишком уставал, частенько давал ему советы, а если мальчик допускал в работе какую-нибудь оплошность, он дружески указывал ему на это или же сам, ни слова не говоря хозяину, исправлял ее.

Мальчику тоже нравился Леонс. Он никак не мог забыть о его искалеченной руке.

Всякий раз, когда этот ловкий и крепкий человек орудовал своим крюком, Мило всегда казалось, что ему нестерпимо больно, что это тяжелое и грубое железо впивается в его исстрадавшееся тело. Однажды Леонс снял при нем рубаху, и мальчик тотчас же отвернулся, чтоб не видеть, как устроен протез, — все-таки, не зная этого, спокойнее на душе.

Бывало, что Леонс с некоторым трудом поднимал своим крюком какой-нибудь предмет. Завидев это, Мило сначала бросался к нему на помощь. Но всякий раз Леонс грубо останавливал его:

— Не смей! Я покалеченный, но не калека.

Тогда Мило понял, что Леонс рассматривает его помощь как прямое оскорбление.

Он заметил также, что поденщик никогда не говорит о своей инвалидности и не любит, чтоб и другие говорили об этом.

Каким же образом он потерял на войне руку? Мальчику страшно хотелось знать, однако он не осмеливался расспрашивать Леонса. Но однажды такой случай представился. Ранним утром Мило отправился в Шато-Ренар, и Леонс, сам себе готовивший пищу, пригласил его выпить чашечку кофе. Инвалид жил один, в маленьком домике, где снимал комнату и кухню. В квартире у него был полный хаос. В захламленном шкафу он еле-еле разыскал чашку для Мило.

— Сюда надо бы хозяйку, — пробурчал он и глухо добавил, словно для себя: — Ни руки, ни жены.

Что это: желание оправдаться или излить душу? Но через минуту, налив кофе, он с горечью объяснил:

— Были и такие, что выходили замуж и за безногих и за безруких. Моя невеста предпочла другого, у которого были две руки. Я так и остался холостяком. Правда, потом я встречал девиц, готовых выйти за меня замуж… и все, конечно, из-за пенсии…

Леонс молча выпил кофе, вздохнул и продолжал:

— Видишь ли, как ни говори, а годы бегут… И хотя я зарабатываю на жизнь подобно другим, я не примирился и никогда не примирюсь с мыслью, что у меня нет руки… Руки, Мило, правой руки!.. Те, у которых она имеется, даже и не понимают, что это такое! Никакая пенсия, никакие медали не могут возместить руку! А сколько солдат потеряло зрение! А сколько их убито!

— Как же это случилось? — взволнованно спросил Мило. — Где вы воевали?

— Я был артиллеристом, стрелял из орудия, стоявшего в лесу, за холмом, за шесть километров от линии фронта. Я выпустил тысячи снарядов, не зная, кого убиваю и где убиваю. Когда я возвращался из отпуска, меня ранило осколком снаряда на Клермонской дороге, в Арденнах… Видишь ли, для нас, артиллеристов, война означает вот что: убивать людей, которых мы даже и не знаем…

ГЛАВА LXI

В первое же воскресенье Мило сходил утром в Шато-Ренар, купил там чернила для авторучки и, уединившись в своем шалаше, написал большое письмо Фиорини. Не без гордости он рассказал ему, как он трудится и как прекрасна весна в деревне. Он поведал ему обо всем: о луге, о шалаше, о козе, о Барбю, о Мутоне…