Миллионы, миллионы японцев… - [47]

Хотя она много раз объясняла, что дядя часто ссужает ее деньгами, она повторила это при нем по-французски и по-японски и подкрепила свои слова жестами.

Когда мистер Кояма вручил ей довольно толстую пачку денег, она обрадовалась, как дитя, без конца перекладывала ее из одного кармана в другой, скатывала в трубку, потом нашла в глубине сумки чистый носовой платок, разложила на столе и завернула в него деньги, подчеркивая каждое движение. Похоже, что мистер Кояма весьма почитает свою племянницу. Не потому ли, что она жила в Париже и привезла такого гостя? Ведь мадам Мото выдает меня, представляя другим, за важную персону.

В некоторых случаях, когда, например, разговор касается живописи, денег, любви, ее лексикон богаче. Время от времени она спрашивает, не хочу ли я женщину, — почти всегда, когда угадывает, что я недоволен, приписывая мое дурное настроение воздержанию, а не своей несостоятельности как переводчика.

— Если хотите, это нетрудно, — настаивает она. — Вы можете мне сказать, как мужчина мужчине, я люблю говорить на такие темы.

— А я нет.

Район Уэда, кажется, знаменит «интеллигентностью», тут много читают. Многие известные личности — выходцы из этих мест. Я стараюсь найти этому объяснение: район бедного крестьянства, где чтение — единственное развлечение. По вечерам земледельцы предаются размышлениям.

В кафе, где я сейчас сижу, скатанные салфетки так обжигают, что к ним невозможно прикоснуться. Приходится, жонглируя, охлаждать их в воздухе… Наблюдать, как это делает каждый новый клиент, — чистое наслаждение.

Чем дальше, тем больше я разговариваю с мадам Мото, как с ребенком, цедя по одному слову, отчего ее передергивает, особенно в присутствии дядюшки, который ее балует. Но и одно слово заставляет ее долго колебаться, она переводит его длинными фразами, по-видимому нескладно, описательно.

Например, указывая на дымящийся пригорок, я спрашиваю:

— Это вулкан?

— Сейчас узнаю, — с важным видом отвечает она, думает, собирается с силами и обращается к присутствующим:

— Вулкан? Вулкан? Вулкан? Когда я спрашиваю:

— Сколько метров? — остерегаясь употребить такое трудное слово, как «высота», она переводит:

— Метр? Метр? Метр?

(Она уложила записную книжку и пошла звонить по телефону. Я вижу, как она расплачивается за кофе, приоткрывает дверь и, стоя одной ногой на улице, ждет, не глядя на меня. Мне тоже хочется притворяться, притворяться, притворяться…)

3. Слабая лань

16 часов

Я сижу с поджатыми ногами в номере отеля в японском стиле в деревне горячих источников (назову ее так; тут много целебных источников вулканического происхождения, а как она называется на самом деле, я не знаю).

Все такси в этом районе радиофицированы. Стоит пассажирам сесть, как включают радио. Такси, которое мы взяли, выйдя из кафе, везет нас со скоростью сорока километров по немощеной дороге мимо крестьянских селений и полей, за которыми в одиночку пасутся привязанные к колышкам козы. Мы едем в деревню, домики которой пристроились ярусами между двумя склонами оврага, где дымится поток. Во Франции пятьсот-шестьсот жителей на километр, в Японии же сплошь и рядом спят по шесть-восемь человек в комнате, и так во всех комнатах, кроме кухни…

Мадам Мото прекрасно поняла, что дядя и его семейство понравились мне больше всех других японцев, с которыми она меня знакомила до сих пор. Почему же мы покинули его дом так скоропалительно, что даже не успели попрощаться?

Мадам Мото и я не разговаривали, после того как обменялись несколькими фразами в кафе. Всю дорогу она демонстративно прижималась лбом к стеклу, рискуя выдавить его на каждой выбоине.

Гостиница находится на краю деревни горячих источников. Двор ее скромно украшен кустами, небольшими камнями и бассейнами, в которых медленно трутся друг о друга огромные золотые рыбы. Мадам Мото проводила меня до номера, молча сморкаясь и вытирая глаза.

Я не знаю, зачем мы сюда перебрались.

В соседнем зале разговаривают и смеются мужчины — грубый шум голосов, как на вечеринке или банкете.

Номер у меня просторный. В токонома стоит очень красивая глиняная фигурка Будды. Я раздвинул сёдзи, выходящие на горный склон. Балкон имеет в ширину меньше метра, но на нем умещаются шезлонг и столик, за которым я пишу.

На склонах растут ели, сосны и другие хвойные деревья, стоит гомон птиц. Меня окружают красота и изящество, которые никак не вяжутся с представлением о гостинице.

Входит без стука (впрочем, ни замка, на даже дверной ручки нет) женщина в кимоно, опускается на колони, падает передо мной ниц… Я вспоминаю искаженный волнением голос объяпонившихся французов, описывающих такого рода кривлянья, но меня они всегда приводят в смущение. Женщина подает чай с подозрительным пирожным. Она мешает угли в хибати — переносной жаровне-вазе размером и формой с хорошую тыкву, полной пепла, на котором пылают два-три уголька. Эта система отопления малоэффективна и опасна, ей Япония обязана тем, что в мировой статистике пожаров далеко опередила все страны.

Я перелистал проспекты и рекламы гостиницы, но — увы! — они все на японском языке.

Сидеть на согнутых ногах — сущая пытка. Я сношу ее еще довольно хорошо по сравнению с другими жителями Запада, которых мне приходилось видеть. Они корчились рядом со мной, поднимали к ушам то одно колено, то другое, затем оба сразу, растирали лодыжки… Мои японские хозяева никогда не упускали случая похвалить меня за выносливость. Тем не менее я мучаюсь, когда встаю, с трудом распрямляю ноги и сначала не иду, а ковыляю. Писать за настоящим столом на этом балконе — истинное удовольствие. Одно из удовольствий, которым я обязан Японии.