Миллионы, миллионы японцев… - [49]

Ванные комнаты с ваннами на уровне пола устроены так, что можно безбоязненно брызгаться, поливать себя из деревянных ведерок.

Японец сначала тщательно моется под краном, не боясь намочить мебель или одежду, и, только отмывшись, окунается в ванну — лишь для того, чтобы расслабиться, помечтать, поспорить с приятелями, попеть…

Существует единый для всех «час ванны» — между шестью и семью часами, когда кончается работа. Тщательно помывшись, японцы меняют рабочее платье, как правило западное, на кимоно.

Даже самые обездоленные — и те, кажется, принимают «священную офуро», пусть в общественном бассейне… Это напоминает мне шахтеров у меня на родине в Севеннах: они возвращаются домой к четырем часам дня, раздеваются и погружаются в ожидающий их бельевой бак с горячей водой. Теперь я знаю, что мне смутно напоминает это сочетание мыльного пара, чистых домов, суетливых домашних хозяек, расширение пор, расслабление мышц, размякших от очень горячей воды, — я это уже наблюдал и ощущал в бараках севеннских шахтеров.

В Японии много общественных бань. Они играют здесь ту же роль, что у нас кабаре. Предприимчивые политиканы используют их в качестве трибун. Во время избирательных кампаний они по десять раз на вечер раздеваются, чтобы толковать про политику в общественной бане своего участка.

Теперь я убежден, что у японца голое тело совершенно не ассоциируется с чувственностью…

(Умирающий старик (?) продолжает свои стенания…) Здесь даже перегородки «не рассчитаны» на наш рост. Если я отодвигаю их, выпрямившись, их заедает, стоит мне наклониться, и они снова скользят. Отодвинув сёдзи окна, я вижу по другую сторону садика группу голых, как черви, парней около общественной бани. Возле нее, как и внутри, они не испытывают ни малейшего стеснения.

21 час

Только что за мной приходила мадам Мото. Сначала она путано объясняла, почему ей надо извлечь меня из номера, но в конце концов открыла истинную причину: стелить постель в моем присутствии не положено. Почему — она сказать не может, но так уж повелось, вот и все. Верится с трудом. Как всегда, неожиданная смесь бесстыдства и целомудрия…

Создается впечатление, что о моих удовольствиях печется вся гостиница во главе с мадам Мото. Служанка принесла прибор. Только она вошла, как другая вызвала ее в коридор. Ни одна из них не является дважды. Вся гостиничная прислуга женского пола перебывала в моем номере, чтобы исподтишка посмотреть на меня…

Понедельник, 15 апреля, 10 часов

В том же номере той же гостиницы

Я живу на коленях, а отдыхаю стоя. Дачники в помятых кимоно расхаживают по коридорам гостиницы, садам, улицам; они предаются законному безделью, совсем как наши дачники в Виаласе или Женолаке, и утруждают себя только поклонами и изъявлениями вежливости.

Вчера вечером, когда на низком столике уже стоял ужин, в мой номер вошла молодая женщина в кимоно. Она опустилась на колени и несколько раз поклонилась до пола. Потом она подошла к туалету с большим зеркалом, присела, поджав ноги, и стала доставать из сумочки и раскладывать гребенки, щетки и прочие туалетные принадлежности. Обосновавшись в номере, она села со мной за стол, но не для того, чтобы есть, — хотя я несколько раз ее приглашал, — а чтобы прислуживать: наполнять бокал, тарелку… Немолодая особа, худая, с суровым лицом приносила блюда из кухни, где для меня приготовили европейскую еду. Ни та ни другая ни слова не говорили по-английски. Подчеркивая ногтем японские слова в моем туристическом разговорнике, я получил ответы почти на все содержащиеся в нем вопросы, даже на те, которые меня нисколько не волновали. Надо же мне было как-то убить время, а главное, помешать женщинам разговаривать друг с другом, то подсмеиваясь надо мной, то пугаясь моей бороды.

— Как вас зовут?

— Меня зовут Терука — Светящаяся Лань.

А еще говорят, что в разговорниках скудный лексикон!

Старая благородная горничная, преклонив колена, убирала со стола с нарочитой медлительностью, чтобы продолжать разговор с мадемуазель Терукой. Обе женщины не без ужаса разглядывали меня снизу вверх.

Сколько длились эти переговоры? Ни одна ни другая словно не решались покинуть комнату. Мне хотелось спать, никогда еще я не испытывая такого сильного желания остаться одному.

Старуха принялась мне что-то объяснять по-японски, совершенно не заботясь о том, понимаю ли я ее. Показывая на мадемуазель Теруку, она шесть или семь раз начинала с одного и того же (я узнавал по звучанию слов), а заканчивала тем, что знаками просила хранить молчание — прикладывала палец ко рту, делала вид, что зашивает стежками губы или запирает их молнией.

Я же судорожно листал разговорник, но так и не находил ни одного выражения, близкого к тому, что мне хотелось бы сказать обеим: убирайтесь вон!

Наконец старуха встала и с подносом в руках направилась к выходу. Оставив его в коридоре, она вернулась, стала на пороге и продолжала переговоры с мадемуазель Терукой, которая так и не сдвинулась с места.

Полагаю, лицо мое не выражало любезности и удовольствия, подобавших при данной ситуации. Чтобы покончить с ней, я прямо в кимоно скользнул на приготовленное мне ложе, не обращая никакого внимания на женщин, продолжавших беседовать.